щит. И — уходящие к горизонту верблюжьи горы песка и гравия вдоль осевой.
— Пятьдесят километров, с ума сойти! — уронил буйну голову на руль Эпоксид.
Леон вдруг вспомнил, что в рюкзаке, помимо банки мёда, имеется бутылочка самогона. Он ещё заботливо разделил стеклянные ёмкости рубашкой, чтоб не стукались. Тёмную бутылчонку с застарелой фиолетовой этикеткой «Лесная ягода» Леону сунул малиновый, лоснящийся, как сваренный рак, Гена. «Чтоб батька с маткой помянули брата!» Леон забыл про самогон, потому что сам тогда был нетвёрд ногами и памятью. А сейчас вспомнил. Батька с маткой найдут чем помянуть братана.
— У меня есть, — сказал Леон. — Только можно ли тебе за рулём?
— Мне? — весело обиделся Эпоксид. — Я всю Европу проехал от португальской границы. Шесть стран, включая великое герцогство Люксембург. Мне нельзя? Ну даёшь, Леонтьев!
Леон решил, что пришло время поинтересоваться: почему Эпоксид проехал всю Европу от португальской границы вместе с Лени, кто ему эта Лени, куда и зачем они едут?
Но Эпоксид так быстро свернул сначала на просёлочную, а с просёлочной на лужайку, что Леон не успел.
Над лужайкой, над подсыхающими стогами плыл смешанный запах влажного травяного тлена и сухих цветов.
Лени выбралась из машины, зажмурилась на бьющее в глаза вечернее солнце, нестесненно, со сладким стоном потянулась, как львица или пума.
Эпоксид извлёк из багажника раскладной столик, в момент заставил изысканной едой, жестяными банками с апельсиновой водой и кока-колой. Сыскалось место и для трёх походных стаканчиков. Они приглашающе посверкивали на солнце.
— «Лесная ягода»! — Мощным барменским ударом ладонью по днищу вышиб вон пробку из бутылки Эпоксид. Она улетела далеко. Леон догадался, что Эпоксид полон решимости зараз покончить с самогоном. — Боже мой, какое благородство! — поднёс к носу бутылку Эпоксид. — Похоже, первач. Ну, поехали! — Жадно опрокинул под бессмертные гагаринские слова стаканчик и тут же снова налил.
Леон свой только ополовинил, присосался к банке с апельсиновой водой.
Лени вознамерилась пить семидесятиградусный, не иначе, первач по-европейски, маленькими глотками, так сказать, смакуя. Она как-то на глазах одеревенела, роботизировалась. Допила до дна, поставила стаканчик на стол, схватилась руками за горло, как будто гладкое ухоженное немецкое её горло сжимали волосатые в золотых перстнях пальцы хачиков.
Леон плеснул Лени в стакан шипящей апельсиновой.
Она запила, перевела дух, пришла в себя. После чего вдруг покраснела и залоснилась, совсем как Гена на утренних поминках по дяде Пете.
Леон перевёл взгляд на Эпоксида.
Тот от души, но не вполне по-дружески забавлялся.
Леон посмотрелся в боковое, влепленное в пластмассу и резину, машинное зеркальце, которое в Москве непременно оторвут. Он не лоснился. Самогон превращает в варёных раков людей в возрасте, догадался Леон, кто помоложе, те держатся.
Необязательность, если не сказать, неуместность данного наблюдения свидетельствовала ещё об одной особенности самогона: резко снижать умственный уровень пьющего. Уже независимо от возраста.
— По второй? — голосом счастливого человека осведомился Эпоксид. — Как, Лени, первая колом или соколом? Ничего лучше не пил!
Леон решил вторую пропустить.
Сделавшаяся в один цвет с пролетарским знаменем, Лени тоже.
Эпоксид красиво, с отставленным локтем, как Николка в спектакле «Дни Турбиных», выпил в гордом одиночестве.
— Леонтьев, — захрустел крохотным пупырчатым, выловленным из плоской стеклянной банки огурцом, — я тебя не из-за того, что в одной школе, вспомнил. Я же с твоими родителями в одной конторе работаю! — ошарашил дикой нелепой новостью.
— Как так? — тупо спросил Леон.
— А вот так! — заржал Эпоксид. — Через плечо! В малом предприятии «Желание».
— «Желание»? — с отвращением переспросил Леон. Вероятно, это было гнусное малое предприятие. Не менее гнусное, чем малое предприятие «Дюймовочка», про которое Леон читал в районной куньинской газете. Это малое предприятие под видом фотомоделей отбирало по городам и весям России девушек ростом не выше ста пятидесяти сантиметров да и продавало их за доллары в притоны, публичные дома, а также отдельным иностранным извращенцам, охочим до малорослых. Большинство «Дюймовочек» знали, что их ожидает, а вот поди ж ты, где только — в Порхове, Шимске, Локне или Новосокольниках — не объявлялся конкурс, не было отбоя от готовых на всё, недокормленных «Дюймовочек». У малого предприятия были все шансы превратиться в большое. При нынешней кормёжке подрастающее поколение обещало вырасти поколением Дюймовочек и мальчиков с пальчик. В лучшем случае.
Само по себе слово «желание» было вполне нейтральным. Но в сочетании с «малое предприятие»… Не лучшие, определённо не лучшие желания клиентов исполняла эта контора.
Теперь Леон мог не спрашивать Эпоксида, чего это он едет с Лени в её машине от португальской границы? Всё и так было ясно, красная, распаренная, сошедшая с тормозов, немолодая Лени лезла под рубашку вчерашнего школьника Эпоксида, гладила его накачанные в другом малом предприятии — «Бородино» — мышцы и бицепсы. Эпоксид снисходительно похлопывал забывшую стыд Лени по заднице.
— Такой вот у нас организовался кооперативчик, — налил себе третью. — Развесистое древо услуг. Как баобаб. Штаб-квартира в нашем доме. Берём на работу всех оставшихся за бортом новой жизни. Несчастных и одиноких. В том числе марксистов-ленинцев, — подмигнул Леону. — Давай-давай, Леонтьев, разливай, я один не буду.
Леон долил себе. Наполнил стаканчик Лени. Она не возражала.
— На какой же ветке баобаба мои родители? — спросил Леон.
— Естественно, не на моей, — ответил Эпоксид. — Староваты. Хотя мамка у тебя ещё… За прекрасных дам! За шене фрау! — зажмурившись от наслаждения, выпил. — Там у нас, как при коммунизме, от каждого по способностям, каждому по труду. Всяк сверчок знай свой шесток. Твоя мать в группе «Очередь».
— Очередь? Какая очередь? — Леон проглотил самогон, как воду, до того удивительным было то, что говорил Эпоксид.
— Вот такая! — показал от плеча Эпоксид. — Нет у нас в стране очередей, да? За других стоит в очереди, неужели непонятно?
— За водкой? — ужаснулся Леон.
— За водкой стоит мразь, отребье, — поморщился Эпоксид. — Водку нам привозят ящиками прямо с завода «Кристалл». Твоя мамаша стоит за долларами в банке. Оплата почасовая. Два часа — доллар. Шесть часов — три доллара. Я уезжал, её поставили замначем дневной смены.
— А есть… ночная? — От самогона и волнения язык у Леона стал заплетаться.
— А ты думал, за долларами только днём стоят? — подивился его наивности Эпоксид. — Круглосуточно! Но в ночных сменах у нас женщин нет.
— Там же дерутся, — пробормотал Леон.
— Мамашу не обидят, — успокоил Эпоксид. — Там всё поделено между нашей и ещё двумя конторами. Бьют сволочь, которая лезет сама стоять, не отстёгивает.
— А отец, значит, в ночную? — Леону было не отделаться от ощущения, что он уехал на летние каникулы из одной страны, а возвращается после летних каникул совсем другую.
В новой стране пути марксизма-ленинизма и хлеба насущного разминулись. Одной частью сознания Леон понимал: это справедливо. Другая же часть протестовала. Отец, доктор философских наук, которого лично знают и высоко ценят Фидель Кастро и Жорж Марше, стоит в ночную смену в очереди на обмен долларов за посторонних людей!
Воистину революция пожирала лучших своих детей.
Худших — продажных, лживых, корыстолюбивых — отчего-то не пожирала.
