сотенную и эту десятку, что это ему, Никите, сотенная и десятка пригодились бы куда больше, нежели мнимо религиозной, промышляющей у светофора бабуле, плутоватому обсчитавшему их официанту.
Никита неимоверным усилием воли «погасил» роящиеся в голове лихорадочные мысли, чтобы (по возможности) отстраненно (без перехода на личности) разглядеть этот самый неуловимый десятый час.
И ему это удалось. Ибо, по всей видимости, пусть даже невнятно, мысленно сформулированное желание «заказчика» являлось для неуловимого «часа-исполнителя» законом.
Правда, как-то не вполне четко разглядел Никита, как если бы там, внутри часа стоял неяркий осенний солнечный день, а Никита смотрел бы на него, допустим, сквозь стекло дачной веранды, сквозь стакан с золотистым вином, или — сквозь чистую воду — плавая среди мальков и водорослей в прогретом с песчаным дном озерце, а может, сквозь прозрачно-радужные стрекозиные крылья.
Одним словом, ранняя осень — именины солнца, яблок и звезного неба — любимейшее Никитой время года длилось (похоже вечно) в десятом часе.
В следующее мгновение Никита разглядел там летающие, как и положено ранней осенью, паутинки, которые при более пристальном рассмотрении предстали… разноцветными и разноформатными денежными купюрами всех стран и народов, включая уже и канувшие в Лету. То радужную гравированную купюру с Екатериной Второй ловил взгляд, то небрежную оккупационную со свастикой марку для восточных территорий Великого Рейха, то советские — с Ильичем в белом кружке — нэповские червонцы. Эдакими дубовыми (в смысле крепкими) листьями скользили среди трепетных купюр пластиковые карты, как желуди летели вниз, видимо, деньги будущего — рогатые электронные чипы, которые предполагалось, как в мобильные телефоны, вставлять в… кошельки?
Купюры, карты, чипы, акции и облигации, иные гербовые с водяными знаками и без оных ценные бумаги закручивались в подобие вихря. В центре вихря, в самом «оке тайфуна» (если, конечно, можно так назвать медленное танцевальное кружение) Никита увидел человека, как бы сотканного, составленного из разноцветных купюр, карт, чипов, акций и ценных бумаг с водяными знаками. У него не было ярких индивидуальных черт, то есть это был как бы человек «вообще» и вместе с тем он был исполнен немыслимого света и обаяния. Никита не знал, кто он и что он, но уже любил этого человека, был готов выполнить любую его просьбу. Он понял, почему душными летними ночами мотыльки, жуки и прочие насекомые летят на свечи и лампы. Прорезающий тьму свет, как обаяние денежного человека, сильнее инстинкта самосохранения, сильнее страха. И Никита уже ощущал себя мотыльком, летящим навстречу… чему?
Он обратил внимание, что у человека две руки. Одна — живая, прилежная, необычайно проворная, которой этот человек мог практически (и фактически) абсолютно все. Другая — сухая как ветка и одновременно острая как лезвие бритвы, если, конечно, ветку можно уподобить лезвию бритвы. Этой рукой загадочный человек сушил (срезал под корень) все, к чему прикасался. Точнее, не сушил, не срезал под корень, но превращал разного рода нематериальные (то есть, существующие в воображении потенциальных творцов) вещи — ненаписанные романы, несочиненные симфонии, несделанные научные открытия в… эти самые кружащиеся в медленном вихре, как в танце, деньги, которые уходили… в землю, тогда как ненаписанные романы, несочиненные симфонии, несделанные научные открытия, подобно бестелесным ангельским сущностям поднимались в небо, где приходовались, складировались, сохранялись (на floppy дисках?) до лучших времен.
Таким образом, деньги протягивали живую руку всякому делу, заставляли жизнь бежать скорее и веселее, одновременно (сухая ветка-лезвие) высасывая из этой самой жизни душу, набивая ее, как таксидермист чучело, (ценной) бумагой.
Чем дольше Никита размышлял над сущностью десятого часа, тем очевиднее становилась ему скрытая (термоядерная) мощь этого часа, невозможность превозмочь его ни в большом (на уровне социального эксперимента), ни в малом (на уровне отдельной личности). И тем очевиднее ему становилась собственная усталость, как будто Никита вобрал в себя всю усталость народа, сверх всякой меры намыкавшегося с этими часами. Никита подумал, что единственная возможность для народа выжить — не заметить, пройти мимо этих часов. Но он знал, что так не будет. Народ, как жертвенного быка (корову?) подведут мордой к часам и заставят выбрать какой-нибудь час.
«Его зовут Енот, — сказал Савва, кивнув на обитающего внутри десятого часа человека без свойств. — Сдается мне, он тебе нравится».
«Так ведь и тебе тоже, — ответил Никита. — Как может не нравится человек, обладающий… всем?»
«Как хруст новеньких купюр в кармане, — задумчиво произнес Савва. — Как непустой бумажник из дорогой кожи с золотой монограммой. Да, — вздохнул, — он мне нравится. Но я готов превозмочь свою симпатию ради»…
«Ради чего?» — спросил Никита, хотя, собственно, ответ был известен.
«Ради того, что первичнее и важнее денег», — ответил Савва.
«То есть?» — воскликнул Никита.
«Воли Божьей, которую я ощущаю как свою, — посмотрел куда-то в сторону Савва. — В новом мире не будет денег».
Это был не тот ответ.
«Как ты думаешь, — вдруг спросил Савва, — Бог когда-нибудь спит? И если спит, то видит ли сны? И если видит, то какие?»
«Ты хочешь сказать, что наша реальность — сон Бога?» — мысль показалась Никите интересной, но опасной. Она свидетельствовала, что безумие Саввы многоступенчато, многоуровнево, глубоко эшелонировано и чрезвычайно мобильно. В сущности, его безумие представляло собой целый мир, и единственное, к чему стремился Савва — подчинить ему окружающий мир. Если были «бич Божий», «карающий меч Господень», «невесты Господа» и Господа же «псы», отчего не быть и «сну Господню»?
«Но ведь Енот Никодимович Айвазов — не сон, — возразил Никита. — Он живее всех всех живых».
«Мне ли объяснять тебе, — усмехнулся Савва, — что сны зачастую ярче и отчетливее обыденной жизни. И смысла в них не в пример больше. Кстати, существует теория, а если не существует, то считай, что я ее разрабатываю, насчет того, что сны — это и есть истинная жизнь, а что происходит в действительности — это… как раз и есть сон, полунебытие, отдых сознания».
«Стало быть, ты хочешь навести порядок… во сне?» — удивился Никита.
«А хочешь, еще одну теорию? — спросил Савва. — Жизнь — это сон, а смерть — истинное пробуждение. Да, я хочу научить спать по уставу, чтобы не гадили под себя, не перегрызали глотки, не давили друг друга во сне».
«И пробуждались по команде?» — спросил Никита.
«Пусть пробуждаются как хотят, — пожал плечами Савва, — лишь бы только не мешали спать и пробуждаться другим».
«Не новая теория», — возразил Никита.
«Зато вечно живая», — усмехнулся Савва.
Одиннадцатый час был наполнен серой тревожной, пробирающей до самой души, пустотой, как пустой гроб. Этот сектор, в отличие от остальных, и форму имел особенную — его плоскости не сужались к центру углом, а как бы тянулись параллельно. Как известно из геометрии, параллельные прямые никогда не пересекаются, а потому сектор-гроб казался безразмерным, как сама Вселенная.
Вокруг него ходила волнами какая-то рентгеновская, пронизывающая тоска. Никита подумал, что, видимо, потому и в жизни (по Савве: во сне) нет никакого порядка, а царит сплошной беспорядок, так как в конце ее, как точка в конце предложения, стоит вот эта неподъемная свинцовая тоска. Человек знает (предчувствует) эту тоску, а потому (пока жив) спасается от нее посредством… безумства (бегства от разума). Савва же, будучи сам безумным, вознамерился наступить на горло этому спасительному, но в итоге не спасающему безумству.
Глядя на одиннадцатый час, очертания которого терялись (уходили коридором) в пространство, Никита понял, что именно ощущает человек, точнее его душа в смертный предотлетный час, когда совершенно ясно, что вылет не отменить, только вот неясен маршрут (конечный пункт) полета. То есть, не
