— Ушла куда-то с Нонной… Ножки у Нонны будь-будь. Я целовался с ней. Не веришь? Седьмого ноября. Она была у нас в гостях. Мы танцевали твист, и я ее поцеловал… На кухне. Не веришь?
— Верю, — сказал я.
— Я бы еще ее поцеловал, но нам помешали…
— Какая жалость, — сказал я.
— Потом Нонна сделала вид, что ничего не помнит, но я-то помню? Подумаешь, старше на три года! Когда я был в военкомате, одну партию допризывников отправляли в армию. Мы стоим, смотрим, как мамаши плачут. Особенно одна тетка громко причитала: «На кого же ты меня оставляешь, родимый…» Ну и все такое. А он стоит рядом, худенький такой… Я и говорю: «Чего, мамаша, убиваешься? Вернется твой сынок через три года». А она и говорит: «Кабы сынок… Это ведь мой муж!»
— Веселенькая история, — сказал я.
Бобка вздохнул, а потом спросил:
— Есть у нас женские монастыри?
— Мужской есть в Печорах, а насчет женских — не слышал.
— Вот уходит парень в армию, а его девушку хорошо бы упрятать в монастырь… И пусть бы там три годика ждала его. А то знаем мы эти песни: «Вы солдаты — мы ваши солдатки, вы служите — мы вас подождем…»
— Гениальная идея, — сказал я.
Пожав руку будущему защитнику Родины, я вышел на лестничную площадку. Бобка за мной.
— У меня к тебе, Андрей, просьба… Пришел бы ты меня к поезду проводить, а?
— Гм, — опешил я. — Я, конечно, могу…
— Ты бы мог и не приходить, — сказал Бобка. — Понимаешь, она одна не придет… А с тобой — другое дело.
Я наконец сообразил, в чем дело: Бобка хочет, чтобы я привел на вокзал Нонну… Я пообещал. Бобка обрадовался и стал трясти мою руку. И вдруг его лицо снова стало озабоченным.
— Тысяча чертей, ведь нас обкорнают!
— Подумаешь, — сказал я. — Для солдата это не позор.
— С моей бритой башкой нельзя людям на глаза показываться: вылитый уголовник-рецидивист!
— Ты шапку не снимай, — посоветовал я.
— Послезавтра в три дня, — сказал Бобка. — Оля, конечно, тоже будет…
— Ложку не забудь взять, — сказал я. — Ложка в армии — наиглавнейший предмет после винтовки…
На улице морозно. В черных лохматых облаках ворочалась озябшая луна. Звезд совсем не видно.
Под козырьком парадного светилась маломощная лампочка. На нее роем летели, словно мошкара на свет, снежинки.
Из-за угла дома выкатился черный комочек и, завиляв хвостом, стал обнюхивать мои брюки. Это Лимпопо. Он, кажется, узнал меня, бродяга! А где же старичок, который называет меня Петей?
Вместо старичка на припорошенной снегом дорожке показалась полная женщина в платке и белых валенках. Она тяжело дышала, круглые щеки раскраснелись. В руках женщина держала поводок.
— Мерзкая собачонка, — ворчала она, приближаясь. Лимпопо отскочил в сторону и засеменил прочь. Видно, он не ладил с этой женщиной.
— И вот так каждый день, — пожаловалась она. — Спустишь с поводка, а потом ищи-свищи…
— А хозяин? — спросил я.
Женщина посмотрела на меня и вздохнула.
— Царствие ему небесное… Две недели, как похоронили.
— Этого старичка с бородкой?!
— С музыкой, цветами, а народу сколько провожало… Полгорода, честное слово.
— Как же это он?
— И гроб был красивый такой… Вишневый с серебром. Горсовет на могиле мраморную плиту весной поставит. Наш сосед-то учителем музыки был… Куда же эта паршивая собачонка подевалась? Не было у бабы забот… Когда старик-то был жив, я кости этой Лимпопо носила. Ну, а умер, я и взяла. Еще одна женщина, знакомая его, хотела взять, да я опередила… На свою беду. Нынче утром стала прибираться в комнате, нагнулась за костью, а она, эта дрянная Лимпопо, хвать за руку! До крови. Не гляди, что маленькая, — с норовом! Ну, куда, спрашивается, убежала?
— Это ведь он, — сказал я. — Лимпопо — кобель.
— А вы что, хозяина знали?
— В некотором роде, — сказал я.
— От сердца умер. Прямо за пианиной… Что же мне с ней, проклятой, делать?
— С ним, — сказал я.
— Может быть, вы поймаете?
Я громко позвал Лимпопо. Пес тут же прибежал и, задирая смешную бородатую морду, стал смотреть мне в лицо. В черной густой шерсти печально поблескивали смышленые глазенки.
— И зачем я взяла ее?
— Отдайте мне, — сказал я.
Толстуха нагнулась, пытаясь поймать собаку, но Лимпопо не дался в руки.
— Вот наказание! — вздохнула она.
Я снова подозвал Лимпопо и, опустившись на колени, стал гладить. Пес обнюхивал мои брюки.
Женщина смотрела на меня и думала. Я краем глаза видел, как собрались морщины на ее лбу.
— Она ведь породистая, — сказала она.
Я молча ласкал пушистого Лимпопо. Толстые ноги в белых валенках были совсем близко от моего лица.
— И, говорят, дорого стоит, — сказала женщина. — Не гляди, что маленькая.
Я поднялся с коленей, достал из кармана семнадцать рублей — весь мой капитал до получки, — протянул толстухе. Она взяла, пересчитала, но поводок не спешила отдавать.
— Больше нет ни копейки, — сказал я.
Женщина вздохнула и протянула поводок. Морщины на ее лбу разгладились.
— Даром что крохотуля — все понимает, — сказала она.
Я запихал поводок в карман, а Лимпопо посадил за пазуху.
Песик ткнулся холодным носом в мою щеку, поворчал немного и успокоился.
— Вы ее, пожалуйста, кормите, — сказала сердобольная женщина.
— До свидания, — сказал я.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
После Нового года произошло много неожиданных событий. Сашка Шуруп вдруг укатил в далекий город Первоуральск. Туда на полгода направили на практику Семенову Л. Н. Она прислала Сашке длинное письмо, которое он перечитывал несколько раз. Читая письмо, Сашка то хмурился, то улыбался.
Все воскресенье он просидел дома с гитарой в обнимку — принимал важное решение.
В понедельник Сашка решение принял, во вторник уволился с работы, а в среду я и Иванна провожали его в Первоуральск. Все свое добро Сашка сложил в небольшой коричневый чемодан. Гитару упрятал в новый чехол, который ему Иванна сшила.
Мне грустно расставаться с Сашкой. Я привязался к нему за то время, что мы прожили вместе.
У Иванны тоже грустные глаза. Она принесла из дому большой пакет с разными вкусными вещами. Это Сашке на дорогу.
Нам с Иванной грустно, что уезжает этот шалопай, а ему весело. С дедом он уже попрощался. На попутных машинах слетал в деревню и сегодня утром вернулся, почти к самому поезду. Сашку очень волнует
