едко пахло свежим нарезанным луком, водкой и чем-то прелым. Скорее всего, остановившимся в этих стенах временем. В комнате, куда Василий провел гостей, царил беспорядок. Посередине под слабой лампой, облагороженной съежившимся от времени и температуры абажуром, стоял стол, на котором вместо скатерти лежала древняя пожелтевшая газета. На полу, чуть в стороне, валялись костыли. На столе — початая бутылка водки, под столом — дюжина пустых. На засаленных потемневших тарелках с надписью «общепит» грубо порезанный лук и ржаной хлеб. Рядом что-то похожее на вяленую пелядь. В центре пластиковая бутылка пива. У стены незаправленная металлическая кровать, которая скрипела уже одним своим видом. Рядом с ней ободранный комод, на котором покоилась радиола «Беларусь». Именно радиола больше всего поразила Алексея, потому как долго пришлось вспоминать название этого раритета. А ведь где-то там, под крышкой, заветный переключатель скорости вращения пластинок: 33/78. Ах, как смешно было в далеком детстве включить пластинку, записанную на скорости 33 оборота, на все 78! Тогда в динамиках пели и играли смешные лилипуты... А еще рядом с радиолой валялись старые школьные ручки с обгрызенными, пожеванными концами, стоимостью 35 копеек... Время остановилось.
За столом сидели двое. Юра и Миша, как представил их Василий. По возрасту они были ближе Алексею.
— Тоня уже спит, — пояснил Петровичу Василий, — да и мы собирались сворачиваться. Завтра на работу.
— Неужто работать начали, крутить-винтить? — искренне удивился Петрович.
— Тут, хочешь не хочешь, придется, у нас новый хозяин.
Юра и Миша как-то печально кивнули: мол, зверь-хозяин.
— Председатель, что ли? — уточнил Петрович.
— Да не, — отмахнулся Василий, — владелец земли... Ну, короче, все, что здесь у нас есть в округе, один мужик купил.
— Новый русский?
— Если б русский, — в голос ответили Юра и Миша.
— Даже и не знаем — каких кровей, — пояснил Василий, — Гамлетом зовут.
— Гамлетом? Это у этого, как его, у Шекспира такой был. Принц датский. Его Высоцкий играл.
— Не, этот чернявый, — сообщил Миша, наливая по стаканам.
— Чего ты там про коньяк говорил, Петрович? — вспомнил Василий. — А то за фельдшерицей пойду, надо — чем заманить.
— Да вот, налить-палить, — Петрович достал из пакета и поставил на стол бутылку «Российского».
По всему было видно, что Петровичу с каждой минутой становилось все хуже. Он уже все меньше балагурил, даже налил себе рюмку водки, оставив коньяк для медика.
— Полыхну, может, микробов выведу, — пояснил он Алексею, — все равно до завтра здесь кантоваться.
Через пять минут вернулся Василий с молодой, немного растрепанной женщиной. Похоже, он поднял ее с постели. В шлепанцах на голую ногу и стареньком мешковатом плаще она выглядела невзрачно, но лицо ее все же дышало нерастраченной женской тайной, а большие серые глаза наполняли взгляд спектром тоски, усталости, природного ума, ироничного высокомерия и притворной покорности судьбе. Именно этот взор она дольше всего задержала на Алексее.
— Ну, если такие молодые в монахи идут, то и мне пора. Возьмешь, хлопец? — спросила она.
Алексей ответил ей долгим пронизывающим взглядом, который заставил ее вернуться в привычный мир и переключиться на Петровича. Из пакета она достала старенький стетоскоп, тонометр, градусник, кулек с таблетками.
— Это Ева — первая женщина... — начал, было, представлять Василий, но не успел.
— Ложка чайная есть, горло посмотреть? — спросила-скомандовала Василию, который тут же ринулся куда-то искать ложку.
После недолгого осмотра, прослушивания и простукивания Петровича Ева со вздохом вынесла приговор:
— Ну, если без анализов — банальная оэрвэи, дня три надо валяться.
— Нет у меня три дня.
