вкуснятина.
– А ты в какой школе учишься, в первой?
– Ага. С физико-математическим уклоном. Вот она, моя школа – через дорогу. Видеть ее не могу – так достала. Мне по району, вообще, положено было в третьей учиться, но родители не захотели меня в нее отдавать, потому что сами там работают. Мама химию ведет, папа – английский.
– Так ты можешь туда поступать, где химия нужна или английский. Они б с тобой занимались…
– Не хочу. Химию я с детства ненавижу, сколько мама ни старалась. А английский я, наоборот, хорошо знаю, – много читала разных журналов иностранных, папа приносил. И я не хочу заниматься языком, который мне нравится, по принуждению.
Мы идем мимо ДК швейников – «Дунькино-го клуба». Там тоже по средам и субботам дискотеки. Пацаны с Рабочего ездят, но редко: обычно все в «тресте» – в ДК девятого стройтреста, на Советской площади.
За «дунькой» на тротуаре начинаются скамейки. Около каждой – целая куча пацанов и баб. Потеплело – вот все и вывалили в центр. Базарят, хохочут, курят. Когда пацаны не одни, а с бабами, другие районы на них не залупляются: это западло – залупляться на пацана с бабой.
– Знаешь, как это место называется? – спрашивает Инна.
– Ну, центр, Первомайская.
– Нет, это «рентген» – от ДК швейников до драмтеатра. Потому что здесь всегда молодежь тусуется, и все видно – кто и с кем, как на рентгене.
– Ясно.
Навстречу прут пацаны с бабами, и я тоже иду с красивой бабой, не как лох какой-нибудь. Может, у нас с ней стрелка, и мы идем в «Пингвин». Хотя нет, «Пингвин» уже закрыт. Ну, значит, просто гуляем.
Вверху, над крышей дома, где «Пингвин», надпись: «Слава КПСС!» Раньше она вечером светилась, а потом лампочки перегорели.
Инна останавливается:
– Все, дальше не надо. Спасибо, что проводил. Пока.
– Пока.
Она сворачивает в арку, а я прохожу закрытый «Пингвин», пункт проката, аптеку, магазин «Подарки», Вечный огонь на Советской площади, и – вниз по ступенькам, чтобы сесть у Быховского базара на «двойку».
Интересно, есть у нее пацан или нет? Может, и есть, но какой-нибудь лох вроде Антонова – у такого и отбить можно.
Подъезжает троллейбус, я захожу в заднюю. Там стоит Куля. Здороваемся. Он спрашивает:
– Соткудова ты?
– Так, в город ездил. – Я не говорю про курсы пацанам, кроме Батона, Йогана и Крюка.
– Не пизди, что просто так,– видно, бабу снять хотел. В кино, наверно, сходил, погулял, поцеплял баб. Или уже на стрелу? А я тут одну снял недавно, с девяносто восьмой хабзы. Нормальная баба: и на морду, и на фигуру ничего. Щас вот съездил – две палки поставил. Но больше не поеду, ну ее на хуй, – еще привяжется, что мне с ней тогда делать?
Куля ржет, и я с ним за компанию. Наржавшись, он спрашивает:
– Что там с Крюком? Пацаны говорили – завтра суд, да?
– Ага, завтра.
– А что там точно было? Ты ж его, типа, корефан, – расскажи, а то один одно говорит, другой – другое, хуй просцышь.
– Короче, ехал он вечером один в тралике, бухой, и доколупался до мужика с бабой. Или они до него – сам он говорит, что они первые на него залупнулись, но ты ж его знаешь. Ну, он и начал пиздить мужика – по печени ему насовал, нос сломал, а баба выскочила на остановке – и в опорный. Менты Крюка и повязали, а мужик с бабой накатали заяву.
– Ну, Крюк, конечно, дурак. Детство еще в жопе играет. А что его матка? Что-нибудь делала?
– Ничего. Они с Крюком думали – мужик с бабой заяву заберут, сосцут на пацана со своего района рыпаться. А они вообще не с Рабочего, а со Шмидта. Если б Крюка мамаша пошла понормальному, коньяка пару пузырей поставила, еще что-нибудь, они б заяву и забрали. Зачем им это надо – по судам тягаться?
– И что теперь?
– Говорят, два года светит.
– Не, меньше. Он должен по малолетке пойти.
– Ни хуя подобного. Ему в том месяце восемнадцать было – мы еще бухали. Крюк в первом классе два года сидел.
– А-а-а. Ну тогда все, жопа Крюку, два года без баб и без водяры – это охуеть надо, да?
– Ага. Ты где выходишь?
– На Моторном.
– Ладно, я до Рабочего. Давай.
– Давай.
Родоков дома нет. Говорили, что пойдут в гости-и хорошо. Включаю магнитофон – родоки мне купили «Электронику-302», типа, ко дню рождения, хоть до дня рождения еще две недели. Кассет у меня пока почти нет, записал только в ларьке звукозаписи около ГУМа два альбома «Кино»: первый и второй. Кассеты – дефицит, так я, чтоб не брать у Белого «ТэДэКа» по пятнадцать, когда госцена восемь, отдал в запись те, которые продавались с магнитофоном. На них было какое-то говно записано.
Врубаю магнитофон на всю громкость, чтоб было слышно из кухни, и иду жрать. Хоть он у меня всего неделю, соседи уже ныли мамаше, что громко. Я мамаше сказал, что буду слушать тише, и при родоках особо громко не включаю, зато, когда один – громкость до конца.
В холодильнике, в большой зеленой кастрюле – борщ. Мамаша в ней все время варит борщ, сколько себя помню. Снимаю крышку – в нем плавают капли застывшего жира. Зажигаю газ, наливаю борща в железную миску, ставлю на газ. В кастрюле почти ничего не осталось, только торчит в капусте большая картошина. Ненавижу картошку в борще, но мамаша говорит, что без нее он будет кислый.
Иду в туалет посцать. Возвращаюсь – борщ кипит. В комнате магнитофон орет:
Я отрезаю хлеба от буханки кирпичиком. Тарелку борща на голодный желудок – за счастье.
Скоро Восьмое марта, бабы с пацанами с класса хотят собраться. А седьмого – первая игра чемпионата по футболу. Нормально. И баба эта с курсов, Инна, тоже ничего. Вот бы ее раскрутить.
Я представляю себе, как раздеваю ее, – расстегиваю и снимаю джинсы. У меня встает, и я дрочу.
Родоки приходят в одиннадцать. Батька – бухой в жопу, мамаша – злая как черт.
– Я больше с тобой никуда не пойду! – орет она в прихожей. – Ты меня позоришь! Как ты себя вел в конце?! Набросился на торт и съел, наверно, половину! А об остальных ты подумал?! – Батька молча лыбится – ему давно все до жопы.
– Зачем ты ему все это говоришь? – спрашиваю я. – Он же пьяный. Ему сейчас что говори, что не говори – бесполезно.
– А что, я должна терпеть все эти его выходки и молчать? Это ты мне предлагаешь? Ты мне его не защищай, лучше подумай, как самому таким не стать.
– Я его не защищаю, просто говорю, что это бесполезно.
Батька проходит в комнату, снимает штаны и садится на диван. На нем красные трусы в цветочек и серые носки – почти до колена. Мамаша берет с батареи халат и идет в ванную переодеваться.
– Все о кей, сынуля, – говорит батька. – Все о кей.
– Да, само собой.
– Ты, знаешь, что… поставь музыку, ладно?
Я ставлю «Группу крови». Батька вихляется на диване в такт, дергает сухими волосатыми ногами. Мне неприятно. Я жму на «стоп».
– Не то ты сделал, – говорит батька. Голова его болтается, он сейчас заснет.
