Идем в пивбар – он тут рядом, у выхода с базара.
Еще рано, и народу внутри мало. За стойкой в углу мужик в очках чистит на газете сухую рыбину. Рядом стоят два бокала пива. Через стойку от него двое алкашей льют в пиво водяру.
Батька берет нам по пиву, мы становимся за стойку у окна. Батька одним глотком выпивает треть бокала.
– Ну что, сын? Десятый класс кончается. Каковы будут наши дальнейшие планы?
– Не знаю.
– Плохо, что так говоришь. Говорить «не знаю» – это признак инфантилизма.
– А по-русски можно?
– Можно, конечно, но это не так просто. Я имею в виду – объяснить тебе это понятие, да так, чтоб ты еще и не обиделся.
– Ладно, не обижусь.
– Ну, тот, кто так говорит, получается вроде как недостаточно взрослый, недостаточно самостоя тельный.
– Может быть.
– Я же не говорю, что ты такой, просто, если так говорить, то подумают, что ты не взрослый и не самостоятельный.
– Может быть.
– Ну вот… Уже злишься. А зря. Поводов никаких нет. Весна вот началась. И пиво еще не успели разбавить – вполне приличное для такого заведения.
Он допивает свое пиво.
– Маме скажем, что куртка триста двадцать, ладно?
– Ладно.
Батька лезет в карман, вытаскивает пятерку и дает мне. Я прячу ее. Он говорит:
– Ну, я по второй. А ты как?
– У меня еще есть.
Он приносит себе еще бокал, ставит на стойку и смотрит на меня. Ему уже дало.
– Кстати, здесь недалеко, на Дубровенке, раньше был публичный дом – подпольный, само собой. И содержал его Карла – кличка у него такая была. Ну так вот, Карла этот любил и сам своих девочек время от времени… ну, ты понимаешь, о чем я. Отсюда и поговорка – «работает, как Карла».
– А что с ним потом стало?
– С Карлой?
– Ну, с Карлой и с публичным домом?
– Публичный дом закрылся. Или менты закрыли, или сам Карла решил свернуть это дело, – не знаю. Говорят, у него было столько денег, что он их на стены клеил вместо обоев. И две машины – «волги» двадцать первые, тогда еще двадцать четвертых не было. Но сгорели обе вместе с гаражом, – кто-то поджег, само собой. Наши люди не любят, когда кто-то богато живет, им бы – чтоб у всех все одинаково.
– Ага.
На курсах, на физике – опять эта баба. Опять читает какую-то книжку. Луни нет, я сижу один, слушаю физика, стараюсь записывать все, что он говорит.
На курсы с нами ходит один старый мужик – лет сорок или больше. Всегда сидит за первым столом, все записывает за физиком, но пишет медленно, не успевает, все время просит повторить. Физик его подколол на первом занятии:
– Вы уже третий год ходите ко мне на курсы. Когда вы, наконец, поступите? Что, не получается?
– Знаний не хватает, по знаниям не прохожу, – сказал мужик.
Он весь чмошный, всегда в одном и том же пиджаке и с саквояжем – видно, сразу с работы.
В перерыве вытаскивает из саквояжа бутылку кефира и батон и жрет.
– Мужику просто не хуй дома делать, так он сюда ходит, – говорит про него Луня. – Бабы у такого быть не может, – ему ни одна баба не даст. Дома сидеть неохота, вот он и ходит на курсы.
После физики баба с книжкой поднимается и выходит, я – за ней. Мы одновременно подходим к гардеробу. Гардеробщица – молодая нерусская девка – забирает оба наши номерка, приносит куртки.
Я подаю ей ее куртку – серебристого цвета, из кармана торчит зеленый шарф. Она улыбается и кивает. Гардеробщица открывает журнал «Комсомольская жизнь».
– Я тебя раньше на курсах не видел, – говорю я.
– Да, я болела, да и не особенно хотела сюда идти. Я и сейчас не хочу – ты видишь, чем я здесь занимаюсь.
– А зачем тогда вообще ходить?
– Чтоб доставить родителям радость. – Она улыбается.
Я одеваю куртку, она – свою, потом идет к зеркалу, завязывает шарф, возится с ним, поправляет. Я сегодня без шарфа – днем было тепло. Она поворачивается и смотрит на меня.
– Ну что, пошли?
– Пошли.
Мы спускаемся вниз, к высокой входной двери. Я придерживаю дверь и пропускаю ее вперед.
На улице не холодно, снега тоже почти нет – где растаял, а где уже убрали. Она говорит:
– В этом году такая весна ранняя.
– Ага.
– Я помню, раньше, когда я в первом, во втором классе была, еще в начале весенних каникул лежал снег. А сейчас вон только начало марта – и тепло, и тротуары скоро будут сухие.
Мы идем через дворы к ГУМу.
– Ты поступать сюда будешь? – спрашивает она.
– Не знаю. Наверно.
– А на какую специальность?
– Не знаю. Мне все равно.
– Что, никакая не нравится?
– Не-а. Чтоб только в армию не идти.
– А-а-а. А я вот точно знаю, что в «машинку» поступать не буду. У меня есть планы, но я проних пока никому не говорю. А на курсы – так, чтоб родители видели, что я не бездельничаю, занимаюсь чем-то полезным. Кстати, а как тебя зовут?
– Сергей. А тебя?
– Инна.
– Ага.
– Что «ага»? В таких случаях говорят «очень приятно», а ты – «ага». – Она хохочет. – Нет, ты не обижайся, все нормально. Я сама не люблю всю эту вежливость, которая только для того, что так надо. Ты же еще не можешь знать, приятно тебе или нет, ты знаешь меня всего несколько минут. Ну, я имею в виду – мы разговариваем всего несколько минут.
Выходим на Первомайскую. Я спрашиваю:
– Ты где живешь?
– Здесь, недалеко. В доме, где «Пингвин». А ты?
– На Рабочем.
– А-а-а.
– Можно тебя проводить?
– Конечно.
Она улыбается. Красивая баба, классная. Не то что в школе или на районе – или колхозные, или дикие – не подкатишься. А с этой все нормально, по-простому.
– Наверно, хорошо жить около «Пингвина», – говорю я. – Захотела мороженого с сиропом – пошла, купила, и ехать никуда не надо.
– Да. – Она улыбается. – Мы с родителями так часто делаем: пойдет кто-нибудь с банкой, купит сразу грамм пятьсот с сиропом, потом разложим по тарелкам, оно еще подтает немножко – вообще
