отвислыми грудями. А бабы есть ничего – одна лежит около нас, в оранжевом купальнике, тоже читает книжку.
– Что ты на нее смотришь? – громко спрашивает Олька.
– Не смотрю я на нее.
– Нет, смотришь.
– Сказал – не смотрю, значит – не смотрю.
– Неправда, смотришь. Что, хочешь с ней по знакомиться?
– Ага, само собой.
– А хочешь – я подойду к ней и скажу: мой парень хочет с тобой познакомиться. Я б, конечно, на твоем месте с такой крысой не знакоми лась, но тебе видней.
Баба закрывает книжку, глядит на нас и говорит колхозным голосом:
– Э, малая, это ты про меня?
– А если и про тебя – что тут такого?
– Следи за базаром, а то щас нащелкаю по еблу.
– Сама следи за базаром.
– Э, ты что, хочешь, чтоб я встала? Тогда ты ляжешь.
– Я и так лежу. И ты меня не пугай, коза сраная.
– Щас увидим, кто коза сраная.
– Э, ты поспокойнее там, – говорю я бабе. – Тебя еще здесь никто не трогал.
– Не хватало еще, чтоб меня трогали. Скажи своей малой, чтоб не брала много на себя, а то ставится выше консервной банки.
– Ну, а дальше что?
– Ни хуя.
– Вот давно бы так.
Баба открывает свою книжку и читает дальше.
– Ладно, пошли купаться, – говорю я Ольке.
– Пошли.
Вода – ледяная. Олька заходит по колено, а дальше – боится.
Я ныряю – ну и холодина, – выныриваю и брызгаю на нее. Она пищит, брызгает на меня. Я подплываю, хватаю ее за плечи.
– Сейчас утоплю.
– Еще кто кого утопит.
Мы кувыркаемся в воде, как малые, орем на весь пляж, брызгаемся.
Выходим из воды – течение снесло нас метров на сто в сторону от шмоток. Идем вдоль берега назад, падаем на покрывало чуть живые. Олька одевает свои солнечные очки. Классно так – накупаться, потом поваляться на солнце, погреться.
По Днепру плывет моторка. За ней расходятся волны, и малые прыгают на них, пищат и хохочут.
Сижу на консультации по физике. Вопросов ни у кого нет: кто учил, тем понятно все, остальным, вроде меня, – ничего. Все ждут, когда классная свалит, чтобы можно было наметить билеты. Ясно, что она не зря оставила пачку билетов в своем столе, в верхнем ящике – Коноплева перед консультацией залезла и нашла. Классная знает, что мы наметим билеты, но притворяется, типа, все, как надо.
– Ну, ладно, ребята, успехов вам. И не волнуйтесь: все будет нормально, – говорит она и выходит из кабинета.
Бабы идут к столу, достают билеты. Все толпятся около них, кроме Антонова, Князевой и Сухих. Эти собираются уходить.
– Э, постойте, – говорит Коноплева. – Да, я понимаю, – вы, конечно, все знаете, все выучили, и вам все равно какой билет отвечать. Ну а если вытянете чей-нибудь намеченный?
– Не бойтесь, я буду тянуть из ненамеченных, – говорит Антонов.
– Ладно, смотри. И вы тоже, хорошо?
Отличники и Сухие уходят.
– Какой ты билет хочешь? – спрашивает меня Коноплева.
– Мне все равно. Любой. Скажите какой – и я выучу.
– Ты что, такая основа по физике, что любой билет выучишь?
– А что, на тройку можно и любой.
– Ну, не знаю. Ладно, билет номер семь.
– А что в нем?
– Нет времени, дома сам посмотришь – мы все билеты писали.
Я иду домой. На небе тучи, сейчас пойдет дождь. На качелях катается малая. Ей лет двенадцать, приехала в гости к своей тетке, Людке со второго этажа, и катается на качелях с утра до вечера. Мамаша говорит, что эта малая – шизанутая, учится в школе для дурных.
Районо не разрешило на выпускном пить водку и вино. Можно только шампанское, и то – строго по бокалу на человека.
Я, Антонов, Князева и Бочарович хотели раскрутить классную, но она уперлась. Вы, типа, уйдете из школы – и все, а нам здесь еще работать и работать.
Тогда мы скинулись на три пузыря портвейна. Предлагали и Сухим, но эти, само собой, отказались.
Первый раз бухаем в мужском туалете на первом этаже – пузырь на четверых, из горла. Я и Антонов суем два других пузыря под пиджаки и берем с собой в столовую.
Там за одним столом – наш класс и «а», за вторым – учителя и родоки. На столах – торты, шампанское и лимонад.
Я беру бутылку шампанского, обрываю фольгу, раскручиваю проволоку. Пробка – в потолок, бабы пищат, шампанское проливается, но немного. Я хватаю бокалы и разливаю.
За вторым столом разливает директор. Потом он встает, берет бокал и говорит тост:
– Мы рады поздравить вас, ребята, с окончанием школы и со вступлением во взрослую жизнь. Нам и грустно, и радостно в этот день. Грустно, потому что вы уходите из нашей школы навсегда, и радостно, потому что мы за вас спокойны и верим в то, что вы сможете найти свою дорогу в жизни. За вас, ребята!
– Рыжий пиздит без бумажки – совсем, как Горбачев, – шепчу я Антонову.
Он лахает. Чокаемся, проливая «шампунь» на стол, пьем. Идет нормально, но главное теперь – не останавливаться. Я открываю пузырь и разливаю под столом в чашки. Пусть думают, что в чашках лимонад.
Родоки забирают остатки шампанского на свой стол: типа, вы по одной выпили – и хватит, это вам районо больше на разрешает, а мы и еще можем. Но что нам ваш «шампунь», когда есть винище?
Чокаемся чашками – нам уже все до лампочки. Бабы не все знают, что у нас налито, суют чокаться чашки с лимонадом. Выпиваем, вылазим из-за стола и идем в актовый зал танцевать. Последний пузырь чернила остается под столом.
Я подхожу к магнитофону, включаю его, не глядя, что за кассета. «Ласковый май» – ну и пусть. Мне уже хорошо, и все до жопы. Нас пока только четверо на весь зал – я, Антонов, Князева и Бочарович. Остальные еще в столовой. В углу валяется куча надутых шаров – типа, для украшения. Я подхожу, бью по ним ногой – шары разлетаются, и мы футболим их по залу, как малые.
Заходят несколько наших баб и «а» класс. Пили они или нет – не знаю, не видел. Я предлагаю:
– Пошли добьем винище.
– А не рано? – спрашивает Бочарович. – Что мы потом будем делать? До утра еще времени – море.
– Найдем еще, не бойся. Пацаны принесут.
– А их пустят?
– Я сам пущу.
Все это, само собой, понты. Никакого бухла пацаны не принесут, наоборот, сами захотят бухнуть на халяву, но меня это сейчас не волнует.
Родоки и учителя – еще за столом. Директор разливает водку. Ничего себе. Значит, кто-то из родоков
