Алексей Николаевич, вы, вероятно, занятой человек, Но я бы хотел с вами встретиться. Если можно.
Чувство неловкости, которое я испытал, описанию не поддается. Я не выносил Нику из горящего дома и не отбивал у хулиганов в темной подворотне. Единственное сомнительно доброе дело, которое я сделал, – так это не дал ей по шее. Мне не хотелось встречаться с ее папой. И я действительно занят, у меня журналистка Маруська беременная, о чем вчера я еще не знал и даже не подозревал…
Александр Иванович терпеливо ждал ответа.
– Зачем? – просто спросил я.
– У меня к вам просьба, – пояснил он. – Вы можете отказаться ее выполнить, если она покажется вам неадекватной. Но подробности, если можно, не по телефону…
Я вспомнил, откуда мне известно его имя, – он владелец крупного промышленного холдинга. Возможно, самого крупного в стране. Как теперь принято говорить – «вертикально интегрированного». Какие-то там заводы, пароходы… машиностроение и переработка сельхозпродукции… химия полимеров. И что-то в том же духе. Видит бог, я согласился встретиться с ним еще до того, как все это вспомнил, потому что просьба – она просьба и есть. Можно не ломаться и выслушать ее. Тем более что Маруська, утопая в соплях, только что решила делать аборт.
«Ничто не сходит с рук», – примерно так подумал я, засыпая. Олигарх Астахов материализовался в моей реальности под псевдонимом «Владимиров» и попросит меня завтра под страхом физической расправы не писать больше о нем всякие глупости, а оставить его в покое навсегда.
Все получилось с точностью до наоборот.
– Спасибо вам, – сказал он, – за Нику. Но я напрашивался на встречу по совершенно другому поводу. Хотите пива?
Охотно верю, что Владимирову не с кем выпить пива. Верю. Хочу.
– Хочу, – кивнул я.
Он ушел куда-то в боковую дверь и принес пак баночного «Будвайзера». Как бы извиняясь, покривился:
– Говно, консерванты. Но все куда-то разбежались и за разливным некого послать. Чего вы смеетесь?
Я вспомнил Хармса – «без пива Пушкин не боялся остаться. Слава богу, были крепостные – было кого послать…»
– Да так, – пожал плечами я, – у Хармса…
Черт, о Хармсе – это я зря.
– Ну да, – Владимиров придвинул ко мне запотевшую банку, – еще не было случая, чтобы Тургенев вернулся. То петиции начнет подписывать, а то…
– …испугается чего-нибудь и уедет в Баден-Баден, – продолжил я и почувствовал себя как-то странно.
Александр Иванович сидел передо мной в белой футболке и в джинсах, и его серые, продолговатые, как у Ники, глаза смотрели на меня как-то несерьезно.
– Алексей Николаевич, – сказал Владимиров и положил на стол длинные загорелые руки, на которых не было ни колец, ни часов, ни браслета, но был неровный белый шрам на предплечье левой руки. – Я вас как бы… идентифицировал. Я вашу книжку читал. «Другие люди».
О да, «Другие люди». Хотел написать детектив, а получился какой-то триллер. Плохой к тому же. Мне за него было стыдно, хотя размер гонорара странным образом примирил меня с текстом. И в метро читали. Сам видел.
– Мне не так уж был интересен сюжет, но понравился язык. – Отец Ники стал рассматривать мокрый круг от банки на столе. – Дело вот в чем… В моей жизни так складывается, что мне нужно попасть в следующий парламент. Не хочу, но нужно, просто необходимо. Однако для народа я – в силу большого бизнеса – фигура двусмысленная. Типа олигарх, а значит, по сути, бандит. Деньги есть, карманная партия есть – нужного же имени нет. То есть имиджа, как сейчас говорят.
– Вам нужны хорошие политтехнологи, а я…
– У меня есть политтехнологи, – перебил Владимиров. – Бойкие до ужаса. Так вот они говорят… и их идея мне кажется симпатичной… что мне нужна книга. В смысле обо мне. Ну, вы понимаете: от первого лица, и все такое. Причем книга должна стать бестселлером, чтобы каждая домохозяйка читала ее и плакала… Или смеялась. Или плакала и смеялась одновременно. По всей, заметьте, стране. Вот для этого мне нужны вы.
– Нет, – сказал я, – для этого вам нужен как минимум Том Клэнси. Лучше Сулицер. Или, на худой конец, Акунин. Хотя это не его жанр.
– Нет мне нужны вы. Потому что… Сейчас, минутку…
Собеседник сунул руку куда-то под стол, вытащил ненавистных мне «Других людей» и открыл там, где книга была заложена – не чем-нибудь, а тонким старинным деревянным ножом для разрезания бумаги.
– Потому что «…двор зарос люпином и пастушьей сумкой, и еще там были розовые мальвы и маленькая зеленая скамеечка, побитая всеми дождями, которые пролились на нее со времен первых пятилеток. Скамеечка привечала стрекоз и бабочек и дожидалась вечера, когда дед Вася и дед Ося приходили с шахматной доской, а мы с Димкой нависали над ними и давали дурацкие советы. Деды не сердились и нас не прогоняли…»
Владимиров читал хорошо, с уютной интонацией полузабытых радиопостановок, но сама ситуация – гигант большого бизнеса вслух читает автору фрагмент его произведения – была пугающе комфортной и немедленно требовала от меня хоть какой-то рефлексии.
– Алексей, – сказал Владимиров, на сей раз опустив отчество, – вы что, боитесь меня?
– А почему вы прочли этот кусок? – попытался я уйти от ответа. Очень неуклюже получилось.
– Вы меня боитесь? – повторил олигарх и встал. – Думаете, я прикую вас наручниками к клавиатуре? Да у меня есть кого приковывать, только бесполезно.
Как ему объяснить, что масштаб задачи заведомо не соответствует моим возможностям? Да так и объяснить: извините, господин Владимиров, не справлюсь.
А господин Владимиров уже сидел на подоконнике, качал ногой и смотрел на меня своими длинными серыми глазами.
– Александр Иванович… – как-то неуверенно начал я развернутое признание о своей низкой самооценке.
– Нет, я понимаю, – перебил он. – Конечно, негоже лилиям прясть. Вы писатель, а я вам предлагаю что-то неприличное. А кусок я прочел, потому что это мой двор. Мой двор, мой дед, мой сосед Димка. А моя мачеха Лилия Ивановна выносила нам по куску хлеба с маслом и сахаром. И сразу прилетали осы – у них где-то под крышей было гнездо. А гонорар ваш, – продолжал Владимиров без перехода, – будет двести тысяч долларов, размер аванса – пятьдесят процентов. И прошу заметить: гонорар за рукопись как за факт. Издавать книгу, пиарить ее, втюхивать самому читающему в мире электорату – не ваша головная боль.
Спасибо, хоть не надо ничего пиарить. Тем более что от самого этого слова я впадаю в уныние. У Надюхи есть подруга, так вот она частенько повторяет словечко «креативить». «Пойду, говорит, покреативлю…» Соглашайся, Виноградов. Двести тысяч – очень и очень своевременная сумма. Да и Владимиров уже утомился тебя уламывать. Вон, уже лег на подоконник…
Александр Иванович действительно лежал на подоконнике, подперев рукой голову и всем своим видом выражая терпеливое ожидание.
– Вам там удобно? – спросил я его.
– Лежать лучше, чем сидеть[1], – сообщил он мне с невинным видом.
– Все, я согласен, – немедленно сказал я. – Хармс, Стругацкие и двести тысяч меня убедили.
Он улыбнулся. Улыбка у него была что надо. С такой улыбкой можно дурить конкурентов направо и налево или рекламировать что-нибудь совершенно бесполезное. Все будут понимать, что – бесполезное, но все равно купят.
– Этот офис, – говорил он, в задумчивости перемещаясь по диагонали, от окна к желтому кожаному дивану, – неплохой, но совершенно формальный. Мы с вами здесь работать не будем. Мы будем работать у меня дома, там можно валяться на траве. Причем по ночам, потому что днем у меня дела. Вообще-то при
