лестницей. Когда они дошли до середины коридора, проход за ними закрылся, и комната для совещаний перестала существовать для окружающего мира. Помещение охранялось тайными знаниями, и теперь на этом месте никакой комнаты больше не было. Если даже кто-то попытался бы копать в этом направлении, то обнаружил бы сплошной известняковый монолит. Но если бы кто-то из них обернулся, то заметил бы скользнувший тенью силуэт, тут же растаявший в воздухе. Однако привычки оборачиваться ни у кого из них не было.
Семеро распрощались друг с другом, чтобы разъехаться по всему свету. Следующая встреча была намечена через год у Ицхака, неподалеку от Тель-Авива. Ицхак давно лелеял мечту перенести резиденцию километров на пятьдесят восточнее, но Иерусалим все еще оставался арабским городом…
Глава 3. Школа. Досрочный дембель
В Школу попадают разными путями и в разном возрасте – примерно от пятнадцати до тридцати лет. Я попал туда из армии. Честно признаться, был я в то время дурак дураком и долго удивлялся, кому могло прийти в голову отобрать меня, одного из всего полка, на какие-то таинственные курсы (критериев отбора я не знал тогда и не знаю до сих пор). Было это в тысяча девятьсот семьдесят втором году, служил я в до предела милитаризированном в ту пору еврейско-белорусском городе Бобруйске, и в голове у меня царила полнейшая каша. В этой каше революционный задор советской эпохи самым причудливым образом смешивался с блатной романтикой, привитой во время бесшабашного дворового детства, нелюбовью к «мусорам», традиционной неприязнью к евреям и тайным преклонением перед засекреченными рыцарями с холодной головой, горячим сердцем и пистолетом под пиджаком. Помню, как жутко я завидовал одному сержанту из нашей роты, которому за полгода до дембеля полковой особист сделал предложение подать документы в школу КГБ. Правда, познакомившись с его школьным аттестатом, чекист забрал предложение обратно, но сам факт возможности такого крутого поворота судьбы заставлял сердце биться быстрее.
Насчет евреев и «мусоров» я особенно не задумывался. Ни те, ни другие не сделали мне ничего плохого. Больше того, у меня никогда не было с ними никаких конфликтов. Просто так полагалось – не любить их.
Зато я не сомневался, что если коварный враг посягнет на самое святое – завоевания революции, то я окажусь в первых рядах бойцов, и так далее, и тому подобное… В моем окружении бытовала уверенность, что настоящими героями на войне становятся бывшие хулиганы и разгильдяи, и наоборот, отличники и любимчики начальства обычно показывают себя трусами, если вообще не становятся предателями. А в армии мой настырный свободолюбивый характер заставлял меня чуть ли не на биологическом уровне противиться воинской дисциплине, и я стал заядлым самовольщиком. Но так как город был битком набит офицерами и военными патрулями, то и попадался я довольно часто.
В итоге общий стаж моего пребывания на гауптвахте еще до окончания первого года службы достиг сорока пяти суток. Что самое обидное, каждый раз я с самого утра предчувствовал, да что там предчувствовал, твердо знал: если сегодня сорвусь в самоход, меня обязательно заметут. Но какой-то бес зудил и подталкивал, и я, перемахнув через забор, уходил в город. Без всякой определенной цели, просто мне было интересно… Скорее всего, это было инстинктивное, неосознанное сопротивление идиотизму тогдашней армейской жизни. Не знаю, изменилось ли что-то теперь, но в мое время ходила совершенно справедливая присказка: кто в армии служил, тот в цирке не смеется…
Даже в привычных, затертых словах таился абсурд. Взять обязательное к применению слово «товарищ». Товарищ сержант, товарищ полковник… Товарищ – это же почти что друг. Товарищи – это Серега Краснов и Петя Виноградов из нашего взвода, но никак не сержант Слюсаренко, отобравший у меня новенькую шапку и всучивший взамен свою, потрепанную. «Рано тебе такую носить! – заявил он с ухмылкой. – Придет твое время, и ты тоже добудешь себе новую шапку». Или командир полка, мимо которого полагалось проходить с топотом ног и отданием чести? Против отдания чести я ничего не имею против, но какой он мне товарищ? И так чего ни коснись.
Но не буду отвлекаться от темы. Бобруйская гарнизонная гауптвахта того времени достойна того, чтобы рассказать о ней особо. Окруженная высоченным забором, она стояла в центре построенной в начале девятнадцатого века крепости и была довольно мрачным местом. Ходили слухи, что в этом каменном мешке отбывали наказание бывшие офицеры, осужденные за восстание на Сенатской площади, и, конечно, мы, современные армейские раздолбаи, называли себя потомками декабристов.
Само здание «губы» было двухэтажным, красно-кирпичным, как и все постройки старой крепости, и имело такие толстые стены, что через узкие окошки-бойницы невозможно было дотянуться рукой до стальной решетки. На первом этаже располагались канцелярия, караульное помещение, офицерская камера и камера для временно задержанных, которая к вечеру наполнялась солдатами и сержантами в различной степени опьянения, доставленными сюда патрулями. Утром некоторых из них забирали в родные части, а для остальных гонцы приносили записки об аресте, и бедолаги перемещались на второй этаж, где были расположены основные камеры. В каждую из них, в зависимости от времени года и других причин, набивалось до двадцати человек.
Стены и полы по всей гауптвахте постоянно вымазывали разведенным на воде рыже-красным красителем, отчего сапоги, шинели, шапки и даже волосы «губарей» приобретали неповторимый красный оттенок, долго еще после отбытия наказания отличающий их от других военных. Каждое утро, после обязательного часа строевой подготовки, а точнее, пародии на нее – арестованные уныло брели по кругу во дворе гауптвахты, подгоняемые злыми командами невыспавшегося начальника караула, – нас на грузовых машинах развозили на исправительные работы. Лучшим наказанием мы считали командировку на хлебозавод. Там можно было от пуза наесться горячего белого хлеба и всласть пообщаться с молоденькими работницами. Неплохо было и на других городских предприятиях – мебельной фабрике, лесокомбинате, машиностроительном заводе. Конечно, съестным там поживиться было негде, зато можно было настрелять у мужиков полные карманы курева – на Руси не принято отказывать арестантам. А работа не отличалась разнообразием. Главными нашими орудиями труда были лом и лопата.
Еще несколько человек каждый день отправлялись на разборку бастионов из красного кирпича тут же, в крепости. «Губари» под надзором вооруженного автоматом выводного, которому было абсолютно плевать на производительность подневольного труда, без всякого вдохновения тюкали ломиками по старинной кладке, имеющей твердость железобетона, пытаясь разбить ее на отдельные кирпичи. Или даже не пытаясь. Рядом с ними ту же работу делали «вольные» солдаты, и шла она у них гораздо продуктивнее, потому что у них над душой обычно стоял кто-то из начальства, прапорщик или офицер.
Говорили, что командующий военным округом генерал-полковник Четвертак отчего-то лютой ненавистью возненавидел старую крепость и мечтал стереть ее с лица земли. Стиралась она с большим трудом, наши предки строили на века. Но капля камень точит, и постепенно все шло к тому, что советскому генералу-самодуру удастся сделать то, до чего не додумались ни французы в тысяча восемьсот двенадцатом, ни немцы в сорок первом.
Хуже других доставалось тем арестантам, кто попадал на работу в гарнизонную комендатуру. Из кирпича, добытого при разборке крепостных бастионов, там строили гараж. Кирпич был неровным от навеки застывшего на нем раствора, и комендант, подполковник с неподвижным лицом и механическим голосом киборга, заставлял «губарей» стесывать раствор молотками. Это было нелегким делом. Раствор, который, по слухам, был замешен на яичном желтке (или белке?), поддавался с трудом, многие кирпичи лопались. Если комендант замечал это, виновный тут же получал за нерадивость десять суток ареста в дополнение к имеющемуся сроку.
Так возведенные на века старыми мастерами бастионы, бывшие чудом инженерной мысли своего времени, по генеральской воле превращались в неровные, уродливые стены комендантского гаража.
Но страшнее всего для любого арестанта было остаться на целый день в распоряжении начальника гауптвахты для выполнения хозяйственных работ. Работ этих, как правило, было две – красить огромной мочальной кистью камеры и коридоры и вычерпывать подземную воду. Дело в том, что в середине большого подвала с каменным полом под зданием гауптвахты, где хранились «вертолеты» – деревянные топчаны, заменяющие «губарям» койки, для чего-то была выдолблена яма, постоянно заполненная водой. Никто не знал, попадала она туда из прорванного водопровода или там бил подземный родник. А может быть, это просто был уровень грунтовых вод. Но каждое утро троим арестантам вручали по два ведра, и они целый день таскали воду наверх, выливая ее под забор. Не исключаю, что, впитавшись в землю, она сразу возвращалась обратно, поддерживая прежний уровень воды в яме. Во всяком случае, я ни разу не видел,
