мог занять. Далеко не самое почетное место, у самого сортира, но Коваль старался не вникать в условности неписаных тюремных законов. К тому же не было в камере других свободных мест, так что не на кого ему обижаться, да и не благодарное это дело с учетом статьи, по которой его закрыли в изоляторе.
Невыносимо хотелось в туалет, но Вадим боялся покинуть свой настил. Здесь он чувствовал себя в относительной безопасности, хотя бы потому, что был незаметен для остальных обитателей камеры, уже привыкших к своему жуткому существованию.
Обед он тоже проигнорировал. Даже голову не повернул к двери, когда баландер открыл «кормушку». Сокамерники, в свою очередь, проигнорировали его самого. Никто не позвал его к столу, не предложил присоединиться к скудной арестантской трапезе. И Вадима это радовало. Невольно вспомнились слова командира роты, в которой он когда-то служил: «Самый лучший боец – это тот, которого я не знаю». То есть чем незаметней солдат, тем лучше... Чем незаметней арестант, тем лучше для него самого...
После обеда была прогулка, но Вадим пренебрег и ею, так и остался лежать на шконке. Единственное, что сделал, – сходил в сортир. Через час вернулись сокамерники, но никто ни о чем его не спросил. Но, как ему показалось, молчание вокруг него сгустилось, по накалу приближаясь к такому известному по школе явлению, как бойкот.
Вечером перед отбоем заключенных вывели в тюремный коридор, выстроили вдоль стены. Это была проверка, мероприятие, в котором требовалось участие Вадима. Пришлось подняться, выйти на продол, встать в строй. Рядом с ним стоял мужичок, что называется, с ноготок. Маленький, плюгавенький, не пользующийся в камере, как заметил Вадим, никаким авторитетом. Но также он заметил, что даже этот жалкий субъект брезгует общаться с ним: демонстративно отодвинулся от него, отвернул голову.
В камеру после проверки Вадим зашел последним. И сразу же юркнул на свое место. В сортир он не смог бы сходить, даже если бы и решился: в очередь выстроились все сидельцы. Авторитетные арестанты встали в первую, льготную очередь, те, кто попроще, в основную. Умывальник тоже был занят: народ совершал вечерний туалет.
После отбоя мужичок с ноготок взялся за тряпку, недобро посматривая на Вадима, вымыл весь пол, убрался в сортире. К этому времени камера затихла, и новичок мог бы сходить в туалет. Он поднялся было со шконки, но мужичок с ноготок так на него глянул, что пришлось вернуться на место. А мочевой пузырь готов был уже лопнуть от натуги.
В камере было подозрительно тихо. Такая тишина обычно бывает перед бурей. Интуиция не обманула Вадима. Ближе к полуночи к нему подошел паренек с родимым пятном на верхней, оттопыренной к носу губе.
– Вставай, – грубо сказал он, движением головы показывая на стол, за которым уже собрался весь камерный бомонд – смотрящий и три матерых уголовника из его свиты.
Остальные обитатели камеры разместились на своих шконках, откуда – словно с лож бенуара и бельэтажа в театре – взирали на Вадима. Народ жаждал зрелищ.
Вадим стоял, а смотрящий сидел, но это не мешало последнему взирать на первого свысока. Мрачное выражение изрытого фурункулезом лица, тяжелый гипнотический взгляд. И остальные уголовники смотрели на Вадима молча и с гнетущей неприязнью.
– Ну, рассказывай, по какой статье ты к нам заехал? – ревущим голосом, подглатывая окончания слов, спросил смотрящий.
Коваль уже знал, как его зовут – Ревун. Оказывается, не зря ему дали такую кличку.
– Я... Я же говорил, – запинаясь от волнения, сказал он. – За дачу взятки.
– А взятку ты за что давал?
– Ну, дознавателю. Чтобы дело не возбуждал...
– Ты вола по кругу не води. По мохнатому делу тебя закрыли. За изнасилование. Или нет?
– А-а, это... Так это же оговор, не было ничего...
Вадим трясся, ноги подкашивались – трудно было устоять на одном месте. И зубы отбивали дробь, расчленяя слова. Он знал, что будет страшно, но не думал, что настолько.
– Оговор?! Что ж ты сразу про оговор не сказал? – ухмыльнулся Ревун.
– А-а, ну... – только и смог что произнести Коваль.
– Баранов гну! – передразнил его смотрящий. – Девчонку ты изнасиловал. Четырнадцать лет ей. Четырнадцать!
Камера загудела словно встревоженный улей. На Вадима смотрели с презрением и осуждением. Неоткуда было ждать прощения.
– Таньку ты изнасиловал! – резко поднялся из-за стола среднего роста паренек со щербатым ртом и рваным шрамом над правой бровью.
Босяцкие манеры, порывистые движения, звенящий от злобы голос. И взгляд... Вадим не мог смотреть ему в глаза, столько в них было агрессивности.
– Таньку ты разлохматил, слышишь, сеструху мою!
– Я... Нет... – проблеял Коваль.
– Что нет? Да!.. Сеструху мою, эта падаль! – обращаясь ко всем арестантам, вопил босяк.
– Ша! Вензель! – осадил его Ревун. – Пусть эта гнида скажет нам, зачем он это сделал...
– Я не насиловал... Она... Она проститутка...
– Кто проститутка?! – взвился Вензель. – Моя сестра?! Да я тебя щас на флаги, морда!
И снова смотрящему пришлось вмешаться, чтобы угомонить его.
– Обоснуй свои слова, – обращаясь к Вадиму, потребовал он.
– Я друга похоронил... Домой ехал. На такси. Поздно было. Таксист спрашивает, девочку хочешь? Девятнадцать лет ей, говорит, а выглядит на четырнадцать... В общем, повелся... Подставили меня...
– Деньги требуют? – спросил Ревун.
– Пока нет, – честно признался Вадим.
– Значит, не было никакой подставы!
Вензель своим возгласом резанул слух и скребнул по нервам. Вадим испуганно вжал голову в плечи.
– И Танька моя – не проститутка!
Только сейчас до Коваля дошло, что Вензель называет потерпевшую Танькой. Он мог бы осознать это и раньше, если бы не связывал злой рок с именем, принадлежавшим давно погибшей девушке.
– И за проститутку ты ответишь, мразь! – продолжал бушевать Вензель. – И за то, что сейф Таньке взломал!
– Ответит, – кивнул смотрящий. – Своим сейфом и ответит.
В этих словах звучал приговор. У Вадима онемели голосовые связки, когда увидел, как поднимаются из- за стола его палачи.
– А-а, ы-ы, – промычал он, отступая к двери.
Но кто-то толкнул его в спину, кто-то другой сильно ударил по ногам, лишая равновесия. Коваль упал бы на пол, если бы чьи-то руки не подхватили его на лету, не зашвырнули на шконку.
Голову накрыли подушкой, руки заломали за спину, кто-то стянул с него штаны.
Он сопротивлялся, но смог только вытащить голову из-под подушки. И речь к нему вдруг вернулась.
– Сонька! Сонька ее звали! – заорал он.
– Ша!
Смотрящий остановил экзекуцию. Вадима отпустили, велели натянуть штаны и снова предстать перед воровским судом.
– Сонька, говоришь, ее звали? – спросил Ревун.
– Сонька, – кивнул Коваль.
Не верил он, что на этом все и закончится. Страх сотрясал его изнутри, снаружи – жгла неприязнь сокамерников.
– Что ж ты, Вензель, арапа заправляешь? – смотрящий укоризненно глянул на своего сотоварища.
– А сеструху мою Танькой зовут, – оскалился тот. – Ей тоже четырнадцать... Эта ж падла могла ее того!..
– Погоди, брат, не гони коней! – подал голос уголовник, сидевший по правую руку от смотрящего.
Его можно было сравнить с кузовом автомобиля – такой же покатый и обтекаемый. Полукруглые, сильно выступающие надбровья напоминали колесные ниши, а глаза – крутящиеся диски: блестящие, беспокойные.
