наблюдений за человеками новые впечатления. Расплатившись, он оглянулся по сторонам, но никого похожего не увидел и обратился к бармену с вопросом, где могут сидеть люди, которым он только что готовил «легкий» коктейль.
– Наверное, они в глубине зала. Отсюда не увидите. Вам надо сейчас пройти вон туда, – бармен водил рукой, словно раздвигал миры. – А потом направо.
Коротко поблагодарив, Виктор последовал его совету. Он сделал несколько шагов, повернул направо и сразу же увидел там, в самом дальнем углу Штукина и Лену. Почему-то он не предполагал, что это могут быть именно они. Как-то они у него не вязались с пьянством. Виктор зашел за колонну и принялся наблюдать.
Штукин время от времени пытался наклониться, приблизиться к Лене, но всякий раз она отстранялась, а однажды даже руку перед собой выставила, и Штукин безуспешно попытался руку эту поцеловать. После этого уже не могло быть никаких сомнений, что он, Картье, стал свидетелем семейной сцены, скандала, во время которого ему лучше не появляться, иначе неизвестно, к чему это вообще может привести.
«А вдруг она все ему рассказала?» – Мысль эта сперва обожгла лицо Картье, затем прокатилась между лопаток ледяной лавиной и засела в пятках, сделав ноги ватными, а все тело непослушным. Если и впрямь так, то прощай карьера и честолюбивые планы. Как говорится, «добро пожаловать на биржу труда». Пятясь, он отступил в глубь ресторана, затем, крадучись, вышел, поплелся к стойке регистрации, охваченный неуверенностью и страхом. Девица с надменным лицом и в баснословно дорогих очках, с двумя каратами на пальце и четырьмя в ушах, блондинка с полными губами, голубоглазая – служащая аэропорта («Кто ж тебя … дорогуля?» – в восхищении рассматривая ее, подумал Картье, позабыв на время о своих страхах), девица эта, проверив билет Картье, сказала, что он уже зарегистрирован вместе с Еленой Ветровой.
«Ленка постаралась». – Картье тепло улыбнулся и тут же понял, что ничего она этому павиану Штукину не рассказала. Иначе не было бы никакого аэропорта вовсе. Он прошел пограничный контроль (Лены все не было, он поглядывал на очередь у регистрации), в магазинчике беспошлинной торговли купил бутылку хорошего коньяка «Hine». Время неумолимо двигалось к началу посадки, вновь занервничав, он с кислой улыбочкой побрел к арке специального контроля, попутно вынимая ремень из брюк, и вдруг – о, счастье, о, перехваченное дыхание! – две ее ладошки сзади, на глаза, свет померк, и голос, ее милый шепот прямо в ухо:
– Вы решили с кем-то прямо здесь, при всех? Какой ветреный! – Она провела языком по ушной раковине, куснула мочку, Картье резко выкрутился из ее сюрпризных объятий, ремень полетел на пол, он поднял ее на руках, поцеловал взасос, мимо шли люди, улыбались, кто-то с досадой отворачивался, но таких было немного, лишь гибкий юноша, чуть бледный, с камешком в правом ухе, да какая-то испанская старуха, состоящая из дубленой своей морщинистой кожи и золотых украшений, подаренных ей ее мужем, эсквайром из Севильи, ныне покойным доном Хосе, бывшим у Франко министром.
– Я вас видел, – признался Картье, медленно остывая от поцелуев, – вместе, в ресторане. Это какой-то злой рок, по-моему. Тогда увидел и влюбился в тебя. Сам сначала этого не понял, придурок. А теперь увидел, так черт меня побери! Ладно…
– Что? – Ей было любопытно. – Что ты имеешь в виду? Зачем перед полетом чертыхаешься?
– Во-первых, полет или нет – все это неважно, и потом я люблю чертыхаться, но сейчас я уже страшно тебя ревную. Может, это неправильно, может, все как-то у нас с тобой реактивно развивается, но, честное слово, когда я увидел, как этот… – Картье скривился, но имени не сказал, – хочет тебе руки целовать, то вот, честное слово, хотелось подойти и…
– Молчи. Ты самый лучший придурок на земле. – И она не дала ему ничего сказать своим поцелуем.
– Знаешь, – отдышавшись, Картье говорил прямо ей на ухо: – Знаешь, что самое страшное?
– Для кого, милый?
– Для любого мужика в отношениях с женой.
– Что?
– Я не умею, как Женя Гришковец, потому что Женя – гений. Но я постараюсь, чтобы было хоть немного похоже. – Картье отдышался. – Самое страшное, это когда ты живешь вместе с женщиной и думаешь: она уже никуда не денется. А она просит: – «Давай покатаемся как-нибудь на кораблике по Москва-реке».
И ты такой «да, да» и забываешь тут же.
А она не забывает.
Раз не забыла.
Два не забыла.
Три не забыла…
А потом появился у нее крендель, и они вместе с ним и:
покатались на кораблике,
покатались на велосипеде,
побегали утром в лесу,
сходили в музей,
сходили в театр на тот самый спектакль, на который она просила, чтобы ты купил билеты и пригласил ее, а ты снова забил на нее.
И ты вроде ее любишь, но она тебя уже все меньше.
А с появлением кренделя она перестает любить тебя вовсе.
Она любит другого,
потому что он любит ее,
потому что он ею не пренебрегает,
потому что ему с ней везде интересно и вообще им есть о чем поговорить.
И она такая приходит и говорит «я ухожу»,
и ты пытаешься отвернуть задвижку вашей любви, но она, падла, заржавела и не крутится.
И ты пишешь «я не могу без тебя», «я, я, я, я, я».
Но свое «я» ты можешь теперь смело засунуть себе в жопу.
А ее ты потерял.
Якай теперь рядом с терновником, в котором они поют,
а еще лучше
иди на х…й.
Ты тупо третий лишний…
Лена еще крепче обняла его и поцеловала. Что тут скажешь…
…Когда летишь с любимой в небе и под вашими ногами самолетная фольга – зыбкий палиатив тверди, то начинаешь по-особенному чувствовать вашу любовь. Она словно звенит, как льдинка на ветру, как повешенный кем-то в саду, на яблоне, да так с лета и забытый колокольчик. Хочется то молчать, нежно сжимая локоть, целуя в шею, то трещать обо всякой милой чепухе, с восторгом находя общие темы и высасывая их, словно дольки апельсина. И, между прочим, посещает непреодолимое желание напиться.
Та официантка переборщила, посчитав пьяными и Лену, и Штукина. Пьяным был лишь он, она нервничала и от этого «плыла», вот и показалось официантке лишнее. Картье попросил у стюрдессы пару стаканчиков, тоник, апельсиновый сок и соорудил два вкуснейших коктейля. Выпили. Лена быстро и хорошо пьянела. В глазах ее зажглись два красных китайских фонарика, рука все чаще проходилась по внутренней стороне бедер ее любовника, речь стала полностью транслировать мысли, не фильтруя их перед озвучанием. Выждав некоторое время, Картье задал свой первый вопрос, с нервной, чуть заметной издевкой, с обидой, прорисованной неявно, ровно настолько, чтобы Лена ее заметила. Картье знал, как сделать ей приятно:
– А чего это он вздумал тебя проводить, да еще в таком состоянии? За ним вроде такого не водилось никогда, а тут прямо романтика супружеской жизни, как она есть!
Конечно же, она давно ждала от него этого вопроса. Она благодарна ему была за этот вопрос. Она хотела рассказать о своей победе и рассказала.
Лена пришла домой так поздно, что это совсем никуда не годилось. Была она веселой, беззаботно напевала какую-то легкомысленную песенку, ранее Штукиным не слышимую, и совершенно ему не понравилось все это: и ее настроение, и репертуар, и то, как она посмотрела на него. Все было в ее
