– Нет, – облегченно ответил я, – дай-ка я тебя поцелую. В щеку. А зубы и яйца я приведу в порядок у себя дома. Я тоже не хочу задерживаться у тебя сейчас. Для начинающих любовников особенно хороша ночь, в крайнем случае вечер. Утро не для нас. Во всяком случае пока.
– Просто понимаешь… Эта бытовуха, этот завтрак, эти разговоры… – пробормотала она.
– Согласен. Потом. Все это будет потом. Сейчас мне стоит просто уйти и унести с собой в сердце все, что я видел, слышал, чувствовал этой ночью. А потом знаешь что?..
– Знаю, – улыбнулась она. – Ты хочешь сказать, что должен проверить, потянет ли тебя ко мне. Разреши, я внесу маленькое уточнение, которое никого не обидит? Мы оба хотим проверить это. Хорошо, что я слегка постарше, мы с тобой друг друга лучше понимаем. Это плохо, когда мужчина старше женщины, а когда наоборот, это хорошо. Вы же умнее нас.
– Это спорное утверждение.
– Ты насчет разницы в возрасте?
– Нет, конечно, нет. Тут я с тобой согласен. У меня есть опыт по этой части, правда, он не очень положительный.
– Расскажешь потом. Все потом. Давай не станем растрачивать себя. Прощай.
– «Прощай» – плохое слово, Женя.
– Извини, – улыбнулась она, – это из какой-то роли. Я хотела сказать «до встречи».
4
Полулежа на заднем диване машины, я сквозь опущенную перегородку смотрел на несвежие затылки шофера и охранника. Спали кое-как, чутко, по очереди, мне стало их немного жаль и захотелось попросить у них прощения. Потом мне сделалось смешно, я назвал себя сентиментальным дураком, вспомнил о предстоящей бойне с Бабуриной и совсем уже было переключился на другое, но короткое, незавершенное желание. Оно зацепило меня проволочным крюком и потащило обратно к шоферскому затылку. Что же это я собирался сделать? Ах да, ну конечно, я же хотел его уволить! Пожалуй, сделаю это, как только окажусь в офисе.
Я заехал домой, рассчитывая очутиться в пустой квартире (все мои были в Бельгии), но оказалось, что дома Катя – она прилетела только что, и в коридоре стоял ее крошечный, смешной чемоданчик. Такой даже не надо сдавать в багаж, она всегда с ним путешествовала. Покуда я соображал, что бы такое ляпнуть, как отмазаться, Катя появилась из ванной с чалмой из полотенца, скрывавшей ее каштановые волосы, и в халате. Увидев меня, она сделала страдальческое лицо и сказала «привет», ушла куда-то. Квартира была огромной, почти четыреста метров, поэтому «куда-то» в данном случае звучит к месту. У нас с женой всегда были нормальные, очень человечные отношения, но сейчас я почувствовал себя застигнутым на месте преступления. Этот ее быстрый уход говорил сам за себя, и где-то под потолком уже собирались тучи, чтобы вскоре разразиться скандальным ливнем, я предчувствовал это. До сих пор моя семейная жизнь оставалась за рамками моего рассказа потому, что рассказывать о ней было особенно и нечего. Все скучно, обыденно, несобытийно. Катя оставалась верной женой, я был уверен в этом и, что называется, «не парился» по этому поводу. У меня случались какие-то интрижки, если можно назвать интрижкой одноразовый перепихон с проституткой. Что? Нельзя назвать одноразовый перепихон с проституткой интрижкой? Но как же так! Ведь «интрижка» звучит так красиво, так заманчиво, так вписывается в точные рамки стиля. Нет, нет и нет! Дайте мне возможность считать одноразовый перепихон с проституткой именно интрижкой, а не тем банальным, чем он является на самом деле, то есть обыкновенным одноразовым перепихоном с проституткой. Так вот, интрижек с моей стороны хватало. Я вообще был грязным интриганом: посещал клубы, набитые феями, так любят называть себя проститутки. И вот что интересно в гнилой человеческой породе: никто из нас не хочет назвать себя тем, кем он является на самом деле. Что ж, жизнь – это театр, а бляди в нем – это феи. А я? А кто такой я? Обыкновенный магнат на глиняных ногах, который считал себя неуязвимым до тех пор, пока на горизонте на замаячила страшная рожа Бабуриной. Впрочем, я немного забежал вперед, а тогда, увидев, что жена от меня ускользнула, я торопливо вымылся и пошел искать ее, дабы вручить своей верной половине, матери моих детей и любимой маминой «дочке», порцию отменного вранья.
– Где ты был ночью?
– Лазил по стройке.
– Ты врешь мне. Ах, зачем ты мне врешь?
– Да какое там «врешь», Катя? Я весь в мыле, я не спал, я инспектировал стройки ночью потому, что днем у меня нет на это времени. Днем я занят.
– А это? – Она коснулась пальцем сначала левого моего плеча, а потом правого. – Это тебе на стройке так досталось?
– Что именно? Что ты имеешь в виду? – Я подошел к зеркалу и увидел отражение следов от Жениных ногтей. – Это я расчесал, – спокойно соврал я, глядя Кате в глаза. – Вот так стоял, скрестив руки и расчесал.
– Без рубашки стоял-то? – равнодушно спросила она. – Да ладно тебе, Слава. Я знаю, что ты меня никогда не любил и всегда думал, что я вышла за тебя из-за денег. Я не стану устраивать сцен, считай, что я ни о чем тебя не спрашивала.
– Но ты уже устроила сцену, Катя, – бросил я, все более раздражаясь. – И меня оскорбляет твое недоверие и то, что я должен перед тобой оправдываться. Я не пацан, я деловой человек, и если я говорю, что я всю ночь лазил по стройке и расчесал себя ногтями на нервной почве, то значит, так оно и есть.
– Хорошо, только я теперь буду тебя бояться. У тебя, оказывается, по ночам отрастают ногти. Может, ты оборотень? Вервольф?
– Дура! – взбесился я. – Тебе жить в достатке надоело? Решила характер показать? Чего ты вообще приперлась без звонка?!
Катя заплакала. Я никогда прежде не видел, как она плачет, и настолько растерялся, что в первый момент не сообразил, что нужно делать. Потом, конечно, опомнился, принес ей стакан воды, сел рядом, растерянно погладил ее по спине:
– Да ладно тебе. Перестань, ну? Я действительно не ночевал дома потому, что ездил по…
– Славочка, – жалобно, сквозь слезы сказала Катя, – мама твоя заболела.
– Что? – не сразу понял я. – В каком смысле заболела? Что с ней такое?
– У нее рак, – ответила Катя и зарыдала пуще прежнего, а я почувствовал, как внутри меня все сжалось и мне трудно стало дышать. Я схватил ее за плечи, с силой развернул к себе, она закрывала лицо руками, и я принялся тянуть ее за руки, потом понял, что все это ни к чему, сгреб ее в охапку, сжал, обнял, повторяя что-то бессвязное, что-то ненужное. Мне стало безумно жаль себя, жаль так, как жаль было только раз, в далеком детстве, сбитую машиной умирающую собаку. Мы с мамой шли тогда откуда-то, кажется из детского сада, она забирала меня каждый день после работы самого последнего из всей группы, я слонялся по двору, когда было тепло, или играл в знакомые на ощупь до последней закавыки игрушки, прислушиваясь, когда мама начнет подниматься по лестнице, а воспиталка с облегчением вздохнет: «Все, твоя мама пришла, беги скорее к ней», а потом мы шли домой каждый раз одной и той же дорогой вдоль шоссе, и вот однажды кто- то сбил собаку, и она выла там, прямо на обочине, и бок ее был весь в крови, и она поднимала голову, тянула голову, она… я… я хотел ее пожалеть, я кинулся было к ней, не думая, что это шоссе, что меня могут сбить, а мама удержала меня, и мы пошли домой, а я все плакал, и она вытирала нам обоим глаза своим носовым платком.
5
Суета, звонки, врачи, заказ чартерного рейса Москва – Брюссель. В самолете я, Катя и профессор из центра Блохина на Каширском шоссе. Ему нет равных, он знает всех в Европе, и все в Европе знают его. Он согласился лететь с нами, он уже с кем-то созвонился где-то в Германии, и оттуда тоже едет врач с таким расчетом, чтобы оказаться в нужном месте всем вместе. Мама храбрится, я бегаю вокруг нее, она кашляет, и каждый ее кашель бьет мне в сердце, причиняя невиданную боль: у нее вода в легких – асцит. Так все, ни слова больше о болезни, иначе я вскроюсь. Из Москвы звонит Рубен и оретореторетореторетореторет, что я всем нужен, что на послезавтра назначено совещание у Кисина: будет Бабурина, и я обязан присутствовать.
– Слава, я думаю, там сыръезнае рубылаво будэт. Кисин хочэт, чтобы он пэрэд всеми красыва выглядэл. – Когда Рубен волнуется, его армянский акцент становится особенно выразителен, и порой
