перестаешь понимать слова.
– Нет, Рубен. Бздит он. Бздит и выслуживается перед этой… Ладно. Я приеду. Мне вот только мать в больницу положить.
Я спрашиваю у профессора с Каширки, когда он курит на крыльце, о чем-то переговариваясь с коллегой из Дрездена. Профессор с Каширки очень умный, очень образованный, очень интеллигентный. У него на носу очки в оправе «Картье», а на руке часы «Адемар Пиге», он бегло говорит по-немецки, и его коллега из Дрездена не противоречит: молча слушает и кивает головой, в которую вставлена курительная трубка.
– Что с мамой?
– Анализы точные, диагноз тоже, степень определена, здесь ошибки быть не может, сегодня сразу ее положим в клинику к Клаусу (немец кивает), в Москву везти не имеет смысла, понадобится операция и долгое лечение.
– А какова вероятность, что… Ну, вы понимаете меня.
Немец начинает что-то быстро говорить, и оказывается, что голос у него очень мощный и низкий. Такой, наверное, был у Зигфрида из песни о Нибелунгах, а, впрочем, черт его знает.
– Знаете, – говорю я профессору, – я не доверяю немцам и не люблю их. Не только евреев убивали во время войны, так что память о том, что они вытворяли с «русскими свиньями», в нас живет на генном уровне. У свиней тоже есть память.
– Вы не в себе. – Профессор внимательно смотрит на меня. – Вам надо пройти седативный курс, пожить недельку в санатории.
– Вы психолог, что ли, по совместительству? – мрачно шучу я.
– Я врач. И видел людей, вывернутых наизнанку, больше, чем вы кирпичей. Вы ведь строитель, кажется? У вас нервы на пределе, это – первое, что бросается в глаза. С вашей матерью будут работать хорошие специалисты, я вам за них ручаюсь.
– А за жизнь ее вы мне тоже… ручаетесь?
Профессор снимает очки, дышит на стекла, протирает их особой тряпочкой и ничего не говорит долгое время. Я молчу, немец молчит, только где-то вдалеке тарахтит мотоциклетка. Наконец, профессор отвечает:
– У больных раком свой ангел-хранитель и свой демон. Знаете, я его видел. С ним тяжело справиться, а ангел очень халтурно работает.
– Хранит плохо?
– Да кто его знает? – пожимает плечами профессор. – В общем-то, надежда есть, хотя степень у вашей мамы четвертая и возраст уже, конечно… Я не понимаю, почему она до сих пор не спохватилась и не пошла к доктору. Хотя, знаете, человек всегда надеется, что это может случиться с кем угодно, но только не с ним. А все-таки подумайте насчет санатория. Вот так сорветесь, не дай Бог.
– Не сорвусь, – отвечаю я, – у меня свой ангел-хранитель. Он вроде неплохо работает.
– Тут ведь что главное? Главное – не перепутать ангела с чертом, – еще более мрачно, чем я недавно, шутит доктор, – черту прикинуться ангелом куда проще, чем ангелу чертом. Дернет вас куда-нибудь не в ту сторону.
Я ничего не отвечаю и возвращаюсь в дом. А почтальон, который всегда звонит дважды, уже стоит у дверей.
6
Оставив Катю с детьми в Бельгии (от греха, так спокойнее), я утром следующего дня вернулся в Москву. Охранник распахнул передо мной дверцу автомобиля, я сел, увидел, что рядом на сиденье лежат какие-то исписанные шариковой ручкой листки обычного формата, взял их в руки, пригляделся, оказалось, что это какой-то рассказ. Я начал читать:
«Ранним утром буднего дня босс Вячеслав Михайлович Кторов вышел из подъезда дома номер 16 в Кривоколенном переулке, почесал яйца, смачно плюнул, залез на заднее сиденье своей бронированной двенадцатицилиндровой машины и велел водителю доставить его на хуй. Удивившись такой необычной просьбе, водитель решил, что ослышался, и переспросил. Вячеслав Михайлович, как ни в чем не бывало, повторил: вези, дескать, на хуй, да поскорей, а то времени в обрез и там ждать не любят. Бедняга- водитель, чей ай-кью не превышал положенной водителю нормы в 73 с половиной пункта, а нежелание лишиться места было не в пример выше, не знал, что ему делать, но, тем не менее, тронулся с места и поехал наугад. В это время босс Вячеслав Михайлович Кторов сидел на своем заднем сиденье и занимался чем-то тихим, прикрыв глаза, а его водитель в зеркало заднего вида мог наблюдать лишь его подрагивающие плечи. Проезжая мимо гей-клуба «Три обезьяны», шофер услышал недовольный возглас Вячеслава Михайловича:
– Эй, ты куда? Приехали!
– Так вам сюда? – удивленно спросил шофер.
– А ты как думал? По-твоему, «на хуй» это где-то еще?
…Читать всю эту ахинею дальше у меня не было никакого настроения, я был взбешен тем, что обнаружил в собственном автомобиле подобную «рукопись».
– Вадик, останови-ка, – попросил я. – А мы куда едем-то?
– Как же, Вячеслав Михалыч? Вы же сами сказали, что сперва домой заскочим, а потом…
– А я разве не говорил тебе меня на хуй доставить?
Он вздрогнул, медленно повернулся, и я увидел его ошалевшие, испуганные глазенки.
– Ой, Вячеслав Михалыч, извините ради Бога, я это…
– Чего ты «это»? – усмехнулся я. – Ты, оказывается, помимо баранки еще и, как там говорится, на перо востер? Твое ведь творчество? – Я протянул ему листки. – Значит, ты, мой шофер, то есть человек, от которого зависит моя жизнь, пишешь про меня дурацкие рассказы?
– Да там не про вас, это другой совсем человек! – Вадик был бледнее бумаги. – Я к вам с огромным уважением отношусь, просто так получилось, я случайно персонажа вашим именем и отчеством назвал, а фамилия-то другая! Знаете, жил артист с такой фамилией! Простите!
– Да ничего, валяй, – неожиданно смягчился я. – Ты самый яркий пример несоответствия, который я видел когда-либо в жизни, а я человек деловой и практический и биография у меня довольно интересная. Так что я намерен предложить тебе сделку. Либо ты пишешь мои гребаные мемуары, либо я выгоню тебя сию секунду и сделаю все, чтобы тебя никто, нигде, никогда не взял на работу даже убийцей людей в маршрутном такси. У меня хватит возможностей превратить тебя в бомжа, и ты умрешь оттого, что тебе нечего будет жрать. Итак, что ты выбираешь: написать мемуары или сдохнуть от голода? Написать или сдохнуть, сдохнуть или написать?
– Я напишу, конечно! Все, что угодно! – заторопился Вадик. – Я обещаю!
– Договорились. – Я протянул ему руку и бросил охраннику: – Разбей.
Тот рубанул по замку из наших рук, узаконив сделку.
– А когда мне приступать? – спросил Вадик. – Когда вы мне рассказывать начнете? Мне же материал нужен, я из головы всего не выдумаю.
– Подожди немного. Всему свое время. Вон, упражняйся пока. – Я поднял один из листков, подал его шоферу и прибавил: – Писатель, мля.
После того, что случилось с мамой (а я не поверил в обнадеживающие прогнозы доктора), я окончательно понял, что все в этом мире ничего не стоит, а сама жизнь – это самый рискованный актив с непредсказуемым поведением. Несколько десятков лет просыпаться, открывать глаза, видеть свет, сумерки, белый потолок, что угодно, и в конце всегда один и тот же тоннель. Как можно привязываться к этому миру хоть чем-то, когда ясно, что все равно придется его покинуть рано или поздно? На земле нельзя дорожить чем-то, что можно трогать и не получать взамен никакого тепла, так как вещи, деньги, стены своего тепла не имеют. Все, что здесь в настоящей цене, так это отношения между самыми близкими, и больше нет ничего существенного, все остальное дым из трубы, которого уже нет. У человека на земле есть одно великое право – это право развлекать самого себя так, как он считает нужным.
главное, чтобы это было всякий раз новым и не входило бы в привычку.
