никакой возможности нажиться! Ведь и платежи «пивнякам» также входят в общий бюджет алкогольной группы, а весь наш бюджет она строго контролирует!
Герман, прищурившись, посмотрел на этого новорожденного откатчика и спокойно ответил:
– Надо подождать.
– Подождать?! Чего?!
– Эта Лариса сама крайне не чиста на руку. К тому же она очень ленива. Ей очень скоро надоест строить из себя собачку по кличке Цербер.
– Я вас не понимаю. Что вы хотите этим сказать?!
– Миша, ведь это же совершенно очевидно! У нее произошла страшная трагедия, последствия которой каждый человек переживает по-разному. Кто-то замыкается в себе и целыми днями просто лежит на кровати и смотрит в потолок, кто-то рыдает, прижимая к лицу купленные заранее распашонки, а кто-то становится зол если и не на весь мир, то хотя бы на тех его населяющих окружающих, чьи дети не умерли такой ужасной и несправедливой смертью. Тот, кто зол, не думает о справедливости своего гнева. Ведь и с ним самим жизнь поступила воистину несправедливо. Он словно начинает прыжок с парашютом, стропы которого запутываются, парашютиста начинает раскручивать, и чем ближе к земле, тем сильнее. Спасение может дать второй парашют. Он может остановить беспорядочное кувыркающееся падение и обеспечить мягкое, безболезненное возвращение на землю. А на земле можно попробовать начать все сначала. Но до применения Ларисой запасного парашюта должно пройти некоторое время. И это время будет для нас с тобой самым тяжелым. Мы должны не подавая вида углубиться в работу, выполнять все ее придури, относиться к ней подчеркнуто уважительно и помочь ей дернуть за кольцо второго парашюта. Это гуманный метод. Есть и другой, менее гуманный: ждать и всячески способствовать тому, чтобы она как можно быстрее расшиблась, но этот путь сопряжен с большим риском того, что ничего не получится, да и с потерей нами самоуважения, ибо гадить переживающей такой кошмар женщине, пусть и законченной стерве, – штука недостойная во всех отношениях. За это придется ответить там, – Герман ткнул зажженной сигаретой в небо. – Так что, друг мой, отсюда мораль: не можешь достать до подвешенного к кроне сосны батона колбасы, затяни потуже пояс и подожди, пока ветер скинет колбасу к твоим ногам. Поживем некоторое время на зарплату, так сказать, ха-ха-ха.
– Ха-ха-ха, – передразнивая его, истерично полупрокричал-полупровизжал Чернушин, – вы-то, вообще, наверное, уже можете давным-давно на пенсию выйти! У вас небось дома все стены дензнаками обклеены, не знаете, куда их девать! А я первый взнос внес в долевое строительство, и скоро опять платить! А чем платить, а?! Я со своей семьей теперь должен буду на улице жить, что ли?! Или до седых мудей по съемным квартирам ошиваться?! Черт, черт, черт!!! Убью эту суку!!! Надо что-то делать! Надо что-то делать, иначе я сойду с ума! Ведь если я у вас попрошу денег, вы же мне их не одолжите, не так ли?!
Гера криво усмехнулся:
– Разумеется, нет. И знаешь почему? Да потому, что я всю жизнь живу, что называется, «с заначкой на черный день». Потому что, идя по тому пути, который мы с тобой выбрали, надо понимать, что он проходит по болоту, и тот, кто ставит вешки, может парочку сознательно пропустить, а за свои лоцманские услуги попросить немаленькую, заметь, плату. Вот для этого и нужна заначка. Какой идиот надоумил тебя вкладывать все деньги в долевое строительство, которое неизвестно когда закончится? И где гарантии того, что такие же проныры, как мы с тобой, но только сидящие в строительной конторе, вообще собираются что-то строить, а не удрать восвояси с твоими деньгами и с деньгами таких же лузеров, как ты?! Нынче, милый мой, время воров, а не героев, которые выиграли войну, а теперь на рынке не могут кило гнилых яблок купить потому, что воры, для которых они эту победу достали, вместо благодарности лишили их даже возможности нормально питаться!И вот еще, что мне непонятно, так это то, до каких пор в этой стране будут жить идиоты, воспитанные на сказках и верящие в то, что если они никого никогда и в мыслях не помышляли кинуть, то никто и никогда не кинет их?! И ты такой же идиот! Сколотил первые деньжата и тут же отнес их, а я почти в этом уверен – к ворам?! Ведь сам такой же вор! А по уму – после кастрюли!
Чернушин оскалился, как дворовый пес, и даже волосы у него на затылке встали дыбом, довершая полное сходство с четвероногим королем подворотен.
– Это моя жена сказала именно так вложить деньги. Ей ее мама посоветовала.
Герман просто присел от изумления, граничащего с брезгливостью, и всплеснул руками:
– Да ты совсем, что ли, тупица?! Деньги чьи?! А?
– Как понять «чьи»?
– Деньги в дом ты принес?!
– Ну я…
– Значит, они чьи?
– Эээ…
– Значит, они твои! И жена тебе не может «сказать», что с ними делать, а может посоветовать!
Чернушин потер лоб, он раздумывал над словами Геры. Потом, видимо, придя к несокрушимому выводу, твердо ответил:
– Тогда это будет не семья. Вот от вас жена с детьми почему ушла?
Герман понял, что разговор переходит в нежелательную для него плоскость, рубанул рукой по воздуху:
– Это не тема для разговора.
– Тогда и вы в мои семейные дела не лезьте…
Они немного помолчали, остывая от жаркого спора. Герман почувствовал, что своей проповедью он закончил наживать себе в лице Чернушина тайного врага. Немного помедлив, он примирительно произнес:
– Ладно… мы с тобой компаньоны. Негоже компаньонам из-за денег лаяться. В долг я никогда не даю – это мой жизненный принцип. Будем ждать, когда подует ветер и колбаса упадет к нашим ногам. Думаю, что это произойдет скоро.
Чернушин жалобно, но с надеждой поглядел на него:
