– Вот это, – и с этими словами Белоусов извлек из кармана своего необъятного пиджака, больше напоминавшего толстовскую блузу, две пачки пятисотевровых купюр. – Держи. Здесь сто тысяч евро. Это тебе моральная компенсация.
– Ты это серьезно?!
– Да бери быстрее! Увидит кто…
Герман выхватил у него из рук деньги. Суетливо засунул их в карман, вскочил с лавочки:
– Ну, ты даешь…
– В каком смысле?
– Ты благородный человек!
– Да это не я… Это мои, – Данила сделал ударение на слове «мои», – поставщики. Им со мной удобно. Все налажено, все работает, как швейцарские часы. Коней на переправе менять никто не хочет… Вот и решили от тебя откупиться. Хватит, надеюсь?
– Да о чем ты говоришь… Разумеется!
– Так, значит, по рукам?
– Выходит, что по рукам.
– Ты извини еще раз, старик. Сам понимаешь, у меня семья, дети… Их тоже кормить нужно.
– Не вопрос, Данила. Проехали, как говорится. Конверт я себе оставлю, ладно?
– Зачем он тебе? Верни назад.
– Мне так спокойнее, я на его содержимое любоваться буду.
– Как хочешь…
Они вернулись в отдел. Гера тихо собрал свои немногочисленные вещи, написал заявление «по собственному», оставил его на своем столе и, ни с кем не попрощавшись, вышел. По дороге домой он позвонил Насте:
– Маленькая, привет! Как ты себя чувствуешь?!
– Ты совсем меня забросил. Как старый велосипед в сарай. Вроде не нужен, да и выкинуть жалко… Скажи мне, что с тобой происходит? Где ты?! Ведь мы не виделись уже целых две недели! А твои звонки похожи на пустую формальность. Мне так тяжело без тебя.
– В клинике были всякие интриги. Я в них увяз. Но теперь я могу наконец вздохнуть полной грудью, и мы вместе можем взять отпуск и отдохнуть!
– Так ты и вправду этого хочешь?
– Ну, разумеется, милая!
– Значит, ты тайком от меня подготавливал мне сюрприз, да?
– Какая ты у меня умница. Ты самая милая из всех умниц. Я так тебя люблю. Я просто боялся все это время, что если бы мы виделись с тобой, у меня бы не хватило сил сконцентрироваться на священной борьбе против интриганов и в качестве награды потом получить законных две недели счастья. Представляешь, целых две недели только мы вдвоем!
– Мы увидимся сегодня вечером?
– Я уже еду к тебе. Где ты?
– В редакции.
– Где это?
– На Большой Андроньевской.
– Лечу!
– Ради бога, поезжай тише! Будь осторожнее. У нас с тобой еще очень многое впереди, – серьезно сказала Настя, и Герман, враз позабыв все тревоги последнего месяца, почувствовал, как ликует его сердце. Он поцеловал телефон и поехал в центр.
Через три дня они улетели в Италию.
Первый шаг
За день до их отлета состоялось объяснение Германа с Настиными родителями. Те, как и всякие родители домашней милой девочки, страшно волновались, впервые отпуская свою единственную дочь, получившую классическое «домашнее» воспитание, куда-либо, а тем более отнюдь не в компании подружек. Мать-актриса вежливо попросила Настю уйти в свою комнату на то время, пока они с отцом будут разговаривать с Германом. Настя лишь пожала возмущенно плечами, но противоречить матери не стала. Этот ее жест и так был наивысшей формой протеста за всю жизнь под родительским кровом.
Мать проводила ее взглядом, затем поднялась из-за стола и мягко прикрыла двери в гостиную. За столом остался Герман, сидящий на одной половине и похожий на нахохлившегося воробья, а напротив него сидели родители Насти, причем мать постоянно помешивала серебряной ложечкой, увенчанной маленькой головой императора Александра, давно уже распавшийся на молекулы сахар в фарфоровой мэйсоновской чашке. Отец непрестанно поправлял очки и барабанил пальцами по столешнице, словно неслышно наигрывая марш «Прощание славянки». Герман спокойно ожидал первого вопроса, но пауза слишком затянулась, и он решил вступить первым:
– Итак, я намереваюсь просить руки вашей дочери.
Родители, оба, синхронно вздохнули с облегчением. Отец несколько инфантильно промямлил:
