Но не было сюжета. А раз нет сюжета, значит, современному читателю будет скучно, как говаривал один человек, которого зарезали возле собственного дома...
А может, он просто устал?
Джон увидел себя как бы со стороны: сильно поредевшие волосы, мешочки под глазами, того и гляди, брюшко начнет расти. Короче говоря, 'усталое чудовище, никому не нужное, теряющее детали аргументов и обломки метафор', как сообщал о себе в электронном послании его русский друг, писатель из Москвы, с которым он познакомился по Интернету, - Чижиков-Пыжин.
Московский друг приглашал Джона к себе в гости, в Москву, где американский писатель 'получит массу впечатлений, которые затем выльются в новые романы...'. Новые романы, ха-ха!
Если бы это письмо пришло не сейчас, а лет на пять раньше. Тогда ему остро нужны были перемены. Ему нужен был толчок извне, чтобы порвать с прошлым и начать новую жизнь. И когда случилось то кошмарное убийство на 5-й улице, в самом центре Нью-Йорка, в узкой, провонявшей мочой щели между домами, в которое он оказался замешан, Джон круто поменял жизнь. Уехал, а фактически сбежал на полтора года в Европу.
Те, кто знает, что такое американец в Европе, поймут, что пережил там Джон Кейн. Когда ему наскучил депрессивный, иссиня-серый Копенгаген, он перекочевал в Париж. Чтобы не афишировать себя в отелях, жил в каком-то сомнительном пансионе на улице Жонтэ. Бродил по лавочкам букинистов на левом берегу Сены. Пытался читать Стендаля со словарем. Воображал себя Хемингуэем, таскал блокнот в кармане, сидел в знаменитом стариннейшем кафе 'Les Deux Magots'*, наблюдал жизнь.
[*'Два китайских болванчика', существующее с 1875 г. И традиционно посещаемое людьми искусств. ]
(И даже однажды увидел там всемирно известного старика-писателя, согбенного бременем славы и собственной плодовитостью посредственности, явившегося из мглы былого). Заказывал там чертову дюжину вариантов кофе: черный, с молоком, двойной, по-американски, эспрессо, 'полео'; подогретым ножом отрезал ломтик фуа-гра, политого 'Шато Марго', - то есть поступал так, как делали до него все знаменитости. Но в отличие от них Джон не написал ни строчки. То есть ни строчки достойной настоящего писателя. Все его заметки были вымученными и немощными. За исключением небольшого пассажа, которое можно было вытянуть до объема эссе и назвать 'Париж без парижан'.
Тогда он не знал один простенький факт, что 'реальность' не является ни субъектом, ни объектом истинного искусства, которое творит свою, особенную 'реальность', ничего не имеющую общего с 'реальностью', доступной общинному оку.
Из Парижа его прогнала та же вонь, еще крепче нью-йоркской - запах пота француженок, которые не бреют подмышки, и смрад крепкого черного табака, который курили престарелые французы, - и он осторожно вернулся к родным берегам. Но вскоре новая серия злодейских убийств, имевших с ним какую-то странную, мистическую связь, вынудила его всерьез искать более надежное убежище - как можно дальше от цивилизации, с её соблазнами, и в первую очередь - греха честолюбия.
Он похоронил убитую жену, продал квартиру в Нью-Йорке, бывшую у них в совместной собственности в одном из стильных домов по бульвару Парк-Вест, договорился о системе связи со своим литературным агентом и улетел на другой край страны - с восточного берега на западный - в Сан- Франциско. Именно там, а точнее, в маленьком городишке Монтерей, куда он отправился отдыхать на лето, и пришла ему в голову идея жить на собственной яхте. Плавать по морям, океанам, быть свободным как ветер.
В Монтерейе он по удачному случаю купил пятидесятифутовую яхту 'Барокка', и ранним утром (по тихоокеанскому береговому времени) отчалил в полную неизвестность - на просторы Тихого океана.
4
- Ты сегодня какой-то странный, - сказала Аниту, наливая ему красный, как вино, сок 'уру'. - Не выспался?
- Не то чтобы не выспался... Просто сегодня обнаружил первые признаки надвигающейся старости.
- Пей уру и никакая старость тебя не возьмет. Будешь крепким, как мой папа.
- Да, твой отец - мужчина что надо. Три жены мне бы не потянуть. Я, конечно, имею в виду не деньги...
Они посмеялись.
Джон отпил глоток уру из высокого стакана. Сок как всегда поражал обилием вкусовых оттенков. С каждым глотком так и чувствуешь, как в тебя вливается чудесная энергия и всякие там полезные микроэлементы. Нектар небожителей был пустяковиной по сравнению с этим подарком щедрой тропической природы.
- Еще я думал о Нью-Йорке. И своей жене... - честно признался он.
Ему было приятно, что с Аниту, да и со всеми островитянами, можно быть честным. Не хитрить, не пыжиться, не становиться на котурны...
- Ты скучаешь по ней и по своему городу?
- По городу - да. По жене - нет.
- Расскажи мне о своей жене. Она красивая?
- О, да...
И новый поток воспоминаний, как прилив затопил его мозг.
Джулия. Высокая, роскошная, натуральная блондинка с вызывающим ртом. Джулия оказалась для него символом утраты иллюзий по тихому семейному быту. За те тринадцать лет брака с Джулией он прошел длинный путь: от страха и благоговения перед ней, желания обладать ею - к ненависти ко всем блондинкам.
Уже через пять лет совместной жизни он ненавидел в ней все: как она ходит своей голубиной походкой, тесно переставляя ноги; как читает свежий номер 'Вуменс хоум джорнэл', варит отвратительный кофе. И шевелит своим вызывающим ртом, говоря по телефону с 'важными людьми'.
Но больше всего он ненавидел её за то, что сначала не хотела заводить ребенка, потому что ей 'еще рано' (ему было 27, а ей - 23), а потом вдруг оказалось - поздно рожать по каким-то особенностям её женского организма. Зато эти особенности не мешали ей трахаться, как кошке, на стороне, это ему потом стало ясно.
Часто он горько сожалел, что взял в жены совершенно чуждый себе тип женщины. Джулия не подходила на роль жены писателя ни по каким статьям. Жена писателя должна быть в первую очередь самоотверженной, жить ради мужа, забыть о своей карьере. Эгоистично? Да. Но мир искусства эгоистичен по своей природе. К несчастью, Джулия сама принадлежала к миру искусства и не желала ставить крест на своей карьере из-за амбиций мужа. Если бы Лев Толстой был бы женат на Джулии, а не на Софье Андреевне, которая переписывала в чистовик и приводила в порядок его рукописи, то великий русский граф не написал бы 'War & World'.
- А теперь расскажи мне о своем городе Нью-Йорке, - попросила Аниту. - Он большой?
- Да. Самый большой в мире город. Во всяком случае, самый высотный. Там небоскребы...
- Они скребут небо?
- Да, именно скребут.
- А чем они скребут?
- Макушкой, - Джон похлопал себя по соответствующему месту и ощутил под ладонью теплую кожу проступающей лысинки.
- А какой он твой город?
- Он тоже расположен на островах...
- Я так и думала.
- Да... в основном на трех больших островах. Только острова эти очень близко расположены и
