плавают вдоль стенки стеклянной колбы, снуют неустанно то вверх, то вниз, но никогда им не дано увидеть, что сосуд круглый? Может, время — как стекло? Может, мы — головастики? Если бы мы выпрыгнули из воды, мы бы увидали, что людская суета похожа на их мельтешенье.
— Понятно, кто тебя заморочил, — заявил тогда мой господин. — Это все Бруно, узнаю его лживые разглагольствования, эту манеру подвергать сомнению все, даже сам ход времени.
— Вы ошибаетесь, — возразил я. — Джордано Бруно слыхом не слыхал о моих предсказаниях, вообще, кроме как о моей памяти, ничего обо мне не знает. Тем не менее верно то, что если бы нашелся человек достаточно умный и ученый, чтобы сохранять в своей памяти мир во всей полноте и точности таким, каков он есть, он знал бы так же точно и вполне все, что будет.
— Не желаю больше слушать подобный бред, — оборвал он.
— Однако же, — не унимался я, — когда вы меня расспрашиваете о будущем, мой бред внушает вам самое ошеломляющее доверие, разве не так? Да я и сам, утверждая, что я предчувствую лишь то, что уже совершилось, ничего, кроме этого, и не предсказываю: мой брат-нетопырь, живущий среди звезд, сообщает мне о том, что нас ждет, ему же видно все разом: и смерть Сократа, и падение Вавилона, и коронация Христиана IV, хоть до нее дело еще не дошло, и даже 2123 год, который тем паче пока не наступил. Мой небесный брат знает место вашего рождения так же, как и кончины. Ему ведомо число всех сущих в мире вещей, и, может статься, в это самое мгновение он беседует с вашим братом, тем, что не живет на земле, ему вовеки не стать грешником, он останется нежным и блаженным в лоне Господа нашего Христа, который в милосердии своем зрит всю историю рода людского в стеклянной колбе.
— Довольно, — вздохнул он. — Во всем этом нет ни крупицы смысла.
— Смысл здесь такой, что в мире ином смерть Сократа, коронация датского монарха, падение Вавилона и 2123 год — все едино, все связано.
Тут его поразила внезапная идея:
— А ну-ка, скажи, что твой брат, который так и не родился, думает о наступающем царствовании Христиана IV?
— Что для вас оно чревато испытаниями.
— Об этом я бы и сам догадался. А что он скажет о месте моей кончины, раз уж оно ему известно?
— Это случится вдали от острова Гвэн.
— На суше или на море?
— Очень далеко от всех морей.
Отныне его воображение было отмечено мрачной печатью предопределенности, что, впрочем, отнюдь не спасало от страха перед кораблекрушением, истерзавшего его на обратном пути. Тремя днями раньше, в час отплытия, по моему примеру вздумав погадать на моей книге, он открыл Альциато на эмблеме 167-й: дельфин, выброшенный на песчаный берег. Вдали виднелся корабль, напоминающий его собственный. Животное сетовало на опасности, коими полон океан, говоря так: «Если Нептун не избавляет от беды своих родных чад, как же могут люди, пускаясь по волнам, не подвергаться величайшим невзгодам?» Значение этой эмблемы было не ведомо моему господину, а между тем название звучало так: «In eum qui truculencia suorum perierit» (тот, кого сгубила его собственная ярость).
Плавание наше было неспокойным. Нос корабля рассекал бешеные волны, скрипя, словно мельничное колесо. Со всех сторон вздымались валы, и клочья пены, срываясь с их гребней, катились в глубокие пропасти. Через час Сеньор спустился к льяло — водостоку, нащупал опору где-то в груде канатов и бревен, уцепился, другой рукой сорвал нос, побагровел, и его стошнило. Моряки, бывшие на палубе, его слуга и я сам — мы все притворились, будто не замечаем, что он плачет, не в силах снести такое унижение. К тому же я опасался появления призрачных островов, способного погубить нас в этих опасных прибрежных водах, где так велик риск крушения. Но морская даль с танцующими под пологом тумана волнами оставалась пустынной, и мы обошли рифы близ Норребро еще до наступления темноты.
— В чем дело? — крикнул Господин, увидев моряка, причалившего свою лодку к борту «Веддерена».
На рейде стоял в ожидании черный корабль королевского флота.
— Нынче утром прибыли два посланца королевы и пастор, их сразу повезли в храм Святого Ибба. Ваша карета тоже там.
— По какому праву они взяли мою карету?
Он заявил, что поедет верхом, и приказал отыскать Хальдора. Моряк отвечал, что слуга уже здесь, на дюне, и лошади тоже. Эту весть Сеньор встретил с заметным облегчением. С той поры как здесь побывал советник Христиан Фриис, он ощущал, что ему грозит бунт.
На пути от дома Неландера до мельницы Мунтхе наше появление и впрямь встречали криками. «Долой ересь!» — вопили одни. «Преступлениям конец!» — надрывались другие.
Поселянам так не терпелось получить все те поблажки, каких они ожидали от коронации нового монарха, что они бы охотно ускорили желанную развязку, забив нас камнями до смерти. Их удерживал только страх перед наказанием, каковое не замедлило бы воспоследовать. Старшие несколько утихомиривали буйство молодежи. Тумаки и угрозы, расточаемые слугам Ураниборга, доставались им лишь потому, что жителям хотелось уязвить самого хозяина, но последний делал вид, будто ничего не замечает.
Наше продвижение по дороге к Ураниборгу было замедленным, толпа как бы невзначай угрюмо скапливалась на пути, мешая проехать. Наконец мы добрались до Восточных ворот, там же стояла и карета. Два посланника будущего короля созерцали красоты парка на закате дня, под багровеющими небесами; их сопровождали Магдалена и Элизабет.
То были господа средних лет, болтливые, будто сороки, одетые как священнослужители, в шляпах из тонкой недорогой шерсти с полями, отделанными черным бархатом. Заметив приближающегося хозяина, оба состроили постные физиономии и погрузились в молчание, достойное монахов. В двух словах они объяснили ему цель своего прибытия: им было надобно кое о чем расспросить пастора Енса Енсена Венсосиля, того, что в приходе Святого Ибба, они как раз только что вернулись из пасторского дома. Сеньор, уже знавший об этом, отвечал так:
— Я могу давать отчет лишь тем, кто мне ровня. Мы здесь не среди папистов, которые готовы вырвать у человека клятву под пыткой и утверждают, будто Христос радуется, видя, как ломают кости неверующих.
— Значит, вы осмеливаетесь признаться, что не веруете?
Тут Господин сорвал с себя нос, который, однако же, перед тем весьма учтиво пристроил на подобающее место, чтобы встретить гостей. Когда он приходил в бешенство, его голос утрачивал сходство с утиным кряканьем. Тут он, напротив, вырывался из самых глубин его существа, грохоча, как морские валы в бурю, когда они разбиваются о скалы с тем же звуком, с каким бы грохнулось оземь большое дерево.
— Убирайтесь вон, ступайте ночевать к Венсосилю! — взревел он. — Но вы у меня соблаговолите вернуться туда пешком! Мой экипаж не предназначен для того, чтобы возить лицемеров!
Младший из тех двоих приходился родней члену сената, совсем как Геллиус. Оскорбление его не смутило, и он поспешил протараторить все свои вопросы разом из боязни, что не удастся задать ни одного.
— Вы не отрицаете, что упразднили изгнание бесов в церемонии крещения? Признаете, что за восемнадцать лет ни разу не причастились, не принимали отпущения грехов, не заключили брак по законам церкви? Вы действительно занимаете в храме Святого Ибба скамью, находящуюся с той стороны, которая предназначена для женщин?
Сеньор не отвечал. Глядя поверх головы епископского посланца, он отдавал распоряжения дочерям. Потом приказывал что-то слугам, конюху, проходившему с лошадьми мимо ворот, Лонгомонтанусу и Тенгнагелю, которые направлялись к подземной обсерватории Стьернеборга в сопровождении двух лакеев, тащивших охапки книг. Хальдор удерживал пса Лёвеунга, мешая ему сожрать этих инквизиторов Христиана IV, что до самого хозяина, он их абсолютно не замечал. Им пришлось удалиться ни с чем, и они скрылись из виду в той стороне, где ферма Фюрбома.
Если верить слухам, они там вместо него подвергли допросу сиятельную даму Кирстен Йоргенсдаттер, которая в простоте душевной сильно подпортила дело супруга своими бесхитростными ответами, на что была вполне способна.
Когда назавтра они отбыли, хозяин уже не мог не сознавать, что будет отныне, не выслушанный, осужден теми, кого считал ровней, и что, присутствуя на коронации, ибо того требовал его ранг, подвергнется там жесточайшим унижениям.
Меня не пригласили сопровождать его. С собой он взял только дочь Магдалену (на которую весь город показывал пальцами за то, что Геллиус пренебрег ею), а в Копенгагене на улице Красильщиков в августе месяце встретился со своими сыновьями.
Единственным описанием празднеств по случаю коронации Христиана я обязан Тюге, от него я знаю, что перед Собором Богоматери и храмом Святого Клементия были установлены жаровни, где дымились бычьи туши, и о невероятном стечении народа, о скиллингах, которые знатные господа бросали в пыль, чтобы позабавиться воем и драками черни, о многочисленных турнирах, кавалькадах, где метали копье с медным наконечником в мишень — голову красногубого турка, о жонглерах и музыкантах, бродивших по городским улицам, а главное, о нарядах, которые были мне особенно интересны, но Тюге, к несчастью, едва мог припомнить их цвета. Я допытывался: «Какое платье было на королеве? Голубое, ладно, а что это была за голубизна? Будто морская синь? Или как утреннее небо? А может, как шея у павлина?» — а он мне на все это отвечал, что платье было голубое, просто-напросто голубое, и все. Он даже не мог сказать, была ли на нем мережка, бархат был простой или крапчатый, бахрома золотая или серебряная.
Служанки пытались добиться толку от Магдалены, но она ничего не рассказывала, только плакала. Много позже Тюге поведал мне, что ее унижали так же, как отца, — при всех, в разгаре пира. По городу разошелся пасквиль. Там говорилось: если бы свадьба состоялась, Тихо Браге не смог бы покинуть спальню новобрачных, ревнуя обоих, как Зевс, случись ему женить Ганимеда на Фетиде.
К концу августа унижения, перенесенные на празднике коронации, были забыты, так как Сеньора постигли еще более серьезные неприятности. Ему пришлось отказаться от поместья Нордфьорд, приносившего по тысяче талеров ежегодно. У него забрали этот фьеф без отсрочки. В довершение всего новым королевским канцлером, назначенным молодым монархом Христианом IV, оказался не кто иной, как Христиан Фриис собственной персоной, тот самый, что несколько дней рыскал по острову в поисках доносов, на основании которых можно было бы начать преследования моего господина. Да сверх того новый казначей королевства, получивший это место по милости Христиана IV, состоял в дружбе с графом Рюдбергом, тем, что имел привычку выбрасывать своих лакеев в окно. Звали этого господина Валькендорфом — в самом звучании его имени сквозила оскорбительная грубость.
Едва успев вернуться на остров, мой хозяин пережил еще одну обиду: он подал королю прошение возвратить ему права на поместье Нордфьорд вплоть до мая месяца, чтобы он мог взыскать арендную плату, сумму, без которой его доходам будет нанесен тяжкий урон — своим беспокойством на сей счет он поделился со всеми в доме, с сестрой Софией, с друзьями в Германии, с герцогом Мекленбургским. Сеньор без конца писал письма. За столом он только и делал, что обдумывал пассажи очередной эпистолы.
Свое ответное послание король передал ему через посредство Фрииса. В нем монарх заявлял, что не имеет ни малейшего намерения, подобно своему отцу, до гробовой доски потворствовать гордыне дома Браге. Валькендорфу не составит труда найти для королевской казны лучшее применение, нежели снабжать астронома дорогими приборами.
В силу диковинных особенностей характера Сеньор и не подумал сократить свои расходы, он продолжал тратить деньги, не считая, словно бросал вызов не только врагам, но самой Судьбе. То и дело его видели возле печатного станка, где сновали наборщики, которых он приглашал из столицы и весьма дорого оплачивал.
Во дни рождественских торжеств София приехала к брату в Ураниборг. Она горько корила своего племянника Тюге за то, что он в порыве любовного нетерпения побудил служанку Ливэ покинуть ее, не появляться целый месяц, доведя госпожу до отчаяния.
Тихо Браге ничего не знал об амурной связи юной колдуньи с его старшим сыном. Он потребовал объяснений, которых молодой человек к его вящему беспокойству дать не пожелал. Тогда Сеньор заперся в алхимическом кабинете, где просидел чуть не сутки, оплакивая всеобщее предательство.
На следующий день, возобновив домашнюю ссору, Тюге стал упрекать отца, что тот по собственной вине утратил благоволение двора. Юноша обвинил его в том, что он сорвал свадьбу дочери, без конца наседая на Геллиуса со все новыми притязаниями, дав тому повод потешать россказнями весь Копенгаген. Ведь этот негодяй ускорил беду, своими описаниями малейших подробностей их житья навлек немилость на семейство Браге. Он поощрял любопытство всех и каждого к их мерзостям…
— Каким еще мерзостям? — буркнул Сеньор.
