уехавшим сыном.
Кирстен разразилась рыданиями, Элизабет и одна из младших дочерей вторили матери. Что до обманутой невесты Геллиуса, бедняжка Магдалена, со своими тонкими губами и круглыми плечами смахивающая на толстоватого парня наперекор нежным краскам пышного наряда, одобрила решение отца лучше удалиться в изгнание со своей уязвленной гордыней, чем ждать, пока король вконец растопчет ее.
Сам же я испытал удовлетворение, впрочем, смешанное с тревогой. Еще захочет ли он оставить меня при себе? Или мне суждено бродить по этому городу, выпрашивая подаяние? Но взгляд, которым обменялась со мной София Браге, говорил: «Не бойся, тебя не оставят».
На сердце полегчало, и я, восторгаясь дерзостью моего господина, залюбовался и его камзолом черного генуэзского бархата с серебряной бахромой, белоснежным воротником и вышитыми рукавами. На его шляпе с черным околышем, украшенным серебряным позументом, покачивалось серое перо, короткие штаны были полосатыми, черно-серыми. Все это вместе напоминало оперение дикого голубя, когда он со своим гофрированным воротничком слетает на паперть храма Святого Клементия и, раздувая грудь, кружит перед голубкой.
Он постарался успокоить свое напуганное семейство. Сулил им самое блистательное существование сперва в Германии, потом в Богемии подле императора Рудольфа Габсбурга, говорил, что в Праге занятия наукой — дело обычное и всеми уважаемое. Там у него не будет нужды без конца доказывать преимущества просвещенного ума мятежному мужичью и неотесанным дворянам, у которых на уме одно — как бы затравить козленка да залить глотку пивом.
Для начала, объяснял он, мы отправимся к герцогу Мекленбургскому, деду короля Христиана. Это человек мыслящий, он уже давно и с большой горячностью приглашал приехать погостить. Оттуда, без сомнения, надлежит перебраться в Богемию, хотя можно опасаться, что Христиан IV, увидев, что семья Браге готова удалиться в изгнание, не захочет, чтобы он умножал таким образом славу иностранного двора, и попытается отговорить его.
Таков был мой господин Тихо: никто еще не просил об этом, а он уже обещал, что в подобном случае проявит великодушие и, повинуясь зову сердца, согласится вернуться на родину.
Сиятельная дама Кирстен Йоргенсдаттер размазывала ладонями слезы по своим пухлым щекам, заранее ужасаясь при мысли о тяготах и обидах, уготованных им на чужбине.
Ее страшило, что унижения, которых не сможет избежать ее супруг, коснутся и его потомства.
Тюге, наоборот, усмотрел отрадную сторону в этих переменах, известие о которых вызвало у его матери и сестер такие потоки слез. «Все это, напротив, отлично, — сказал он мне днем позже. — Пусть император Рудольф примет знаменитого астронома со всеми почестями, каких он пожелает! Там отец сумеет добиться для своих детей такого ранга, на какой мы не могли бы рассчитывать, оставшись в Дании».
Перед отъездом он послал меня к портному. Тот согласно воле хозяина сшил мне одежду с рукавами, очень пышными в локтях, а я еще попросил его сделать округлую складку на боку, чтобы мой братец-нетопырь мог прятаться в ней, а не томиться в кармане за поясом. «Как хорошо придуман этот фасон! — сказал мне портной. — Вытачка сбоку выглядит премило!» Он с удовольствием разглядывал меня, и женщины тоже. Что до Сеньора, он выругал портного, допустившего такую вольность при исполнении его заказа, и не пожелал высказать своего суждения о результате. Тем не менее он жестом приказал мне приблизиться:
— Это что такое?
И показал мне книгу в черном переплете, «De umbris idearum» Джордано Бруно, вытащенную из моего habersack лакеем, заподозрившим меня в воровстве.
— Я поднял ее с пола в библиотеке, на Гвэне. Когда Свенн Мунтхе погнался за мной и потом, когда я в ожидании своей судьбы прятался среди скал, эта книга была у меня под рубахой. Я и в мыслях не имел украсть ее и теперь охотно возвращаю ее вам.
— Она мне не нужна. А тебе я запрещаю ее читать.
— Увы, Господин, — признался я смиренно, — я помню ее наизусть.
— И другую?
— «De innumerabilibus, immenso et infigurabili»?[21] Да, ее тоже помню.
У него не было причин в этом сомневаться. С того дня, как мне сдается, он стал мало-помалу примиряться с издавна мучившим его наличием в Природе нетленных истин, которых он не желал знать. Он все еще косился на меня, будто подозревая, что понятие о них мне внушил сам дьявол, но о том, чтобы прогнать меня с глаз долой, больше не помышлял. Напротив, мое присутствие стало ему необходимо, он, случалось, даже в ярость впадал, стоило мне отойти, только и слышно было:
— Куда подевался Йеппе?
— Я здесь, Сеньор, — отзывался я.
Чувствовать, как умиротворяет его этот ответ, было бесконечной отрадой. Порою даже во снах мне мерещился его зов. Тогда я пробуждался с привычным откликом на устах, готовый в тот же миг предстать перед моим господином.
Из Копенгагена мы выехали в трех экипажах, каждый из которых влекла пара коней; направлялись мы в Кёге — там, как нам сказали, нас еще со вчерашнего дня ждал корабль. Слуги поочередно то ехали верхом, то поспешали за каретами на своих двоих. Повозка, крытая белой тканью, везла служанок.
Чуть только наш караван тронулся в путь, покатил мимо храма Святого Клементия и мельниц, расставленных вдоль дороги у городской окраины, как прискакали королевские посланцы, заинтересованные сим необычным переездом. Они пожелали знать, куда направляется господин Браге и почему с ним столько сопровождающих. Хозяину пришлось притаиться и вести себя смирно, ибо он прятал в конной повозке среди служанок Венсосиля, островного священника, переодетого лакеем. Поэтому мы выехали из города, ни единым словом не перекинувшись с непрошеным эскортом.
В тот же день, о чем в дальнейшем еще пойдет речь, на остров Гвэн нагрянуло несколько господ, ища там новых поводов для оскорбительных обвинений господина Браге.
Но он, не желая подвергаться их допросам, поспешил бежать и даже в дороге все еще торопил нас.
В Кёге мы добрались совершенно измученные, при выезде из Копенгагена потеряв полдня из-за непредвиденных осложнений отъезда, капризов девиц Браге, поломанной оси, причем еще и Йорген сломал ногу, пытаясь помочь лакеям починить карету. Нашли молодого врача, чтобы ухаживал за ним в дороге. Он наложил на ногу лубки. Злополучный пациент стонал так, словно богу душу отдавал, да еще ему приходилось терпеть насмешки старшего брата. Ливень, который хлестал на побережье как из ведра, придавал этим невзгодам особый зловещий оттенок, и томил душу страх, что не в добрый час началось это путешествие.
Отплывали мы уже не на «Веддерене» (его забрал король), а на другом судне, побольше, оно называлось «Хольгер Данске». Женщины, в первую очередь София Браге, после исчезновения Ливэ ставшая крайне боязливой, перед тем как взойти на борт, подпоили меня в надежде, что я проболтаюсь, если предчувствие оповестит меня о грозящем нам кораблекрушении. В меня влили столько пива, что первый день плавания я спал и не заметил, как мы миновали оконечность острова Гедсер. Я еще и часть ночи проспал, несмотря на холод, слишком пронизывающий для июня месяца, а разбудили меня только перед рассветом.
Дети и лакеи, простудившись, кашляли. Ветер стонал, то были звуки, леденящие кровь. Съежившись в предутреннем сумраке, каждый про себя терзался унынием, боясь чужбины.
Солнце, которое зашло незадолго до полуночи, в четыре показалось снова. Мы должны были добраться до Ростока к полудню, стало быть, в Любеке оказались бы перед закатом, не раньше. На этом судне, самом скрипучем, какое я только мог вообразить, под крики девочек, лай собак, привязанных на верхней палубе по трое, под ежеминутно нарастающий рев волн и свист ветра сиятельная дама Кирстен Йоргенсдаттер затеяла с сестрой хозяина ссору, которая, подогреваемая страхами обеих, дошла до такого ожесточения, что они потом до самого прибытия на место не сказали друг другу ни единого слова.
Но мы не увидели ни светлого берега Ростока, ни маячного огня. Команда заявила, что Любека нам не достигнуть, пока не дождемся более благоприятного ветра. В довершение неприятностей разбушевавшиеся стихии не позволили нашему кораблю под парусом войти в устье реки, мы прождали два часа, прежде чем лоцману удалось сманеврировать.
Сеньор, который терпеть не мог менять свои планы, а пуще того ненавидел положения, когда ничего невозможно сделать, притворялся, будто читает, потом разговаривал на полуюте с Тенгнагелем, покуда его сестра и его же супруга продолжали браниться. По временам он бросал на них яростные взгляды, грозно требовал, чтобы две младшие дочери наконец замолчали, но при этом собственные длиннющие усы хлопали его по щекам, взметаясь аж до висков, и даже его воротник то и дело презабавным образом топорщился, делая лицо еще смешнее. Из-за этого он не мог напугать никого, даже собственных детей. Что до женщин, они, поглощенные спором, не замечали ни его гнева, ни моей нескромности, так что я мог сколько угодно слушать их препирательства.
Сиятельная дама Кирстен упрекала Софию, что та даже не пыталась умерить страсть своего брата к научным занятиям, каковая и привела все его семейство к изгнанию. София же в свой черед отвечала, что не намерена более терпеть болтовню особы, которую он так и не пожелал по-настоящему взять в жены. Услышав такое, Кирстен Йоргенсдаттер чуть ее не укусила, а потом закричала:
— Сами-то вы! Муж ваш покойный был до того стар, что небось ни разу вам и больно не сделал, ваш сынок, говорят, и думать про вас забыл, а касательно вашего суженого, не сдается ли вам, что он от вас сбежал?
— Эрик Ланге в долгах, — заявила София, — ему закрыт путь в Данию.
— Что ж, отныне вы сможете разделить с ним его участь изгнанника, — безжалостно уязвила противницу Кирстен. (Мы уже знали, что Эрик, прослышав о нашем скором прибытии, уехал из Ростока в Магдебург по некоему важному делу.) — Но может быть, — продолжала она, — вам больше по душе делить изгнание с вашей служанкой Ливэ, недаром же вы ее лелеяли с такой поистине материнской нежностью!
При этих словах София Браге вскочила с места, будто хотела ее ударить, но тут Господин окликнул меня: «Йеппе!» — и жестом приказал отойти от них прочь, не слушать того, что они говорят. Я хотел было забраться к нему по канатам, но он дал понять, что мне лучше отправиться на корму, где уже находился его сын Тюге. Вздохнув, я пристроился у него за спиной и стал глядеть на приближающиеся шлюпки.
— Тебе все еще по вкусу твой жребий? — полюбопытствовал Тюге.
— Другого не хочу, — отвечал я.
По пути в Любек нас постигло еще одно крайне неприятное осложнение. Экипажи, которым полагалось ждать нас в Ростоке, прибыли туда лишь неделю спустя, мы располагали только одной каретой, все той же, еще с Гвэна, тесной и тряской оттого, что так много поездила по каменистым дорогам. Сеньор нанял помимо нее еще две.
Он подыскал дом неподалеку от больших ворот с двумя башнями, охранявшими вход в город. Как только мы прибыли, он послал людей на поиски врача для своего сына Йоргена, очень жаловавшегося на боль в ноге, и прогнал прочь пастора Венсосиля, который, напившись пива, заявил, что бежать совсем и не собирался, его принудили.
— Это еще что за вздор? — удивился хозяин.
— Вы так себя ведете, будто спасли мне жизнь, — сказал святой отец, — а на самом деле вы меня решили похитить, чтобы я не мог ответить на вопросы ваших судей.
Продолжался их спор уже без меня. Но я смекнул, что Венсосиль желает вернуться в Данию, считая, что пожизненная тюрьма ему не грозит, а мой господин, утверждая обратное, больше всего боится, что, оказавшись там, пастор выльет на него целые ушаты обвинений.
В полночь, когда команда отправилась на ночлег и шум в доме утих, я прилег и, засыпая, видел, как хозяин отстегнул свою шпагу и, встав у окна совсем один, осенил себя крестным знамением.
Утром, едва продрав глаза, я встретился взглядом с псом Лёвеунгом, который разлегся на господских сапогах, и услышал, что внизу уже опять разгорелась женская свара.
Они ругались подобным образом все то время, что мы провели в Любеке. Венсосиль покинул нас, как и говорил. Сеньор избегал показываться на люди, чтобы городские власти не узнали о нашем прибытии, поскольку опасался, что его могут задержать по пути в Росток, где его ждали друзья. Итак, ему приходилось сносить беспокойный нрав своих домашних, весьма сожалея об отсутствии Лонгомонтануса, чьего молчаливого терпения ему уже заметно не хватало.
В первый же день он послал нас с Хальдором за двумя ведерными бочонками белого уксуса, каковой мы нашли на рынке, на площади перед забавной церковью со стеной, в которой
