— Вы бы это сделали на его месте? — спросил я.
— Со мной все иначе, — возразил он, — я не измышляю и не одобряю никаких ересей.
— Есть тысяча способов впасть в ересь, — заметил я, и сердце вдруг сжалось от мучительного сострадания. — Это может случиться с человеком самой невинной души, притом когда угодно, даже в час его рождения.
— О ком это ты толкуешь?
— О себе, Сеньор, о моем противоестественном случае. Мне очень повезло, что у нас не так высоко чтут природное совершенство, как то делали в старину норвежские воины.
— Почему? — удивился он.
— Они бы меня не оставили в живых.
— Природа не знает несовершенства.
— И, однако, кто решился бы отрицать, что мой братец-нетопырь от совершенства весьма далек?
— От природы не удаляется никто.
— Да разве в моем уродстве она сама не терпит искажения? Разве я не отрешен от всего доброго и прекрасного, не обделен духом Господним?
— Божеский закон не может быть внеприродным. Ничего противоестественного не существует. Твоя наружность не менее божественна, чем у самого Аполлона.
— Сам Джордано Бруно согласился бы с этим! — вскричал я, вполне удовлетворенный.
Тут он понял, что я, желая их объединить, уподобляюсь ослу Меркурия, одолеваю пропасти.
— Да кто ты такой? — вопросил он. — Мой мертвый брат? Демон? Христов посланец?
— Господь присутствует во мне, как и во всех прочих вещах, вы же сами это только что сказали!
Тут и разразилась гроза. В кронах зашумели дождевые струи.
— Я хотел бросить тебя на острове, а ты все равно привязан ко мне. Почему? Почему ты не возненавидел меня, как все?
Ища, что ответить, я вспомнил об очках, подаренных мне когда-то его гостем Филиппом Ротманом. Я сказал ему спасибо за то, что он их у меня не отобрал, тем самым позволив мне прочесть столько книг из его библиотеки.
— Ты же знаешь, что чтение я тебе запретил.
— Но и вы знаете, что я все-таки читал.
— Филипп Ротман болен. Как видишь, и я тоже сильно расхворался. Если я освобожу тебя от клятвы, ты мне откроешь, что меня ждет?
— Не требуйте этого! — взмолился я.
Он поднял глаза к небу, разверзшему над нами свои хляби.
— Расскажи мне только о том, что будет хорошего. Если ты промолчишь, я пойму, что это значит.
Ссутулившись так печально, что грустнее уже некуда, он прибавил:
— Я не о себе думаю, а о судьбе своей семьи, она меня очень тревожит.
Дождь выпустил на волю уксусный запах, пропитавший его одежду. Искренность его слов тронула меня, и я сказал, что в Праге он устроится в точности так, как ему хотелось.
— Что еще ты видишь?
— Сеньор, не спрашивайте…
— Выкладывай, я тебе приказываю.
— Я вижу вас в зале, где два всадника сражаются на пиках, лучи солнца сквозь громадные окна льются на пыльный пол, потолок сплетен из канатов, вас приветствует один из всадников, он в шлеме с белым гребнем, а вы сидите подле императора, на нем желтый наряд в полоску.
— Откуда тебе знать, что он император? — спросил мой господин.
— Это видно по глубине вашего почтения к нему, — отвечал я, — он не может быть никем иным.
При этих словах он разом обрел всю былую самоуверенность. Я же, настроившись пророчествовать, уже не мог закрыть дверь своей души, распахнутую так неосторожно, и теперь в нее валом валили видения, которых никто не звал. Я предостерег его:
— Не задерживайтесь в Магдебурге. Эрик Ланге, Урсус и Геллиус плетут заговор против вас.
— Что мне за дело до их козней, если обо мне позаботится император! Но это правда, ты уверен?
— За это я ручаюсь.
— Превосходно, — молвил он, не обращая внимания на ливень, струи которого стекали по бархату его шляпы. — На сей раз моя очередь предсказывать: говорю тебе, что недели не пройдет, как мы будем в Магдебурге.
Весь наш караван — женщины, девушки, слуги, ученики, приборы, погруженные на шесть карет и повозок и сопровождаемые четверкой свежих запасных лошадей — в один дождливый день выехал из Ванденсбека и потянулся по раскисшим дорогам вдоль берега Эльбы.
Приют мы обрели в окрестностях Виттенберга, изобилующих тонущими в тумане ригами и трактирами, чьих крыш и шпилей не было видно, так густо поднималась от реки незыблемая октябрьская испарина.
Женщины непрерывно стонали и ныли. Тюге ухлестывал за служанками. Его брат Йорген под руководством своего наставника обучался музыке. Неуверенное пиликанье его виолы отравляло наши вечера.
Но несмотря на все это, в Тихо Браге вновь пробудилась присущая ему мощь характера. Доказательство тому я получил однажды поутру, присутствуя при его туалете. Пока лакей Хальдор щедро лил ему на макушку уксус и кипяток, а другой, трактирный слуга раскладывал и согревал для него белье, Сеньор растирал свое тело с тощими ногами и круглым, будто колокол, брюхом, поросшим рыжей шерстью, жесткой, как рыбий плавник.
Тут-то он и заговорил со мной о женихе своей сестры.
— Эрик Ланге, — начал он, — тварь хитрая и лицемерная, я нимало не удивлен, что он так двулично ведет себя со мной Да будет тебе известно, что ничего нового ты мне не открыл. Он всегда был таким же и с Софией. Я уже давно догадывался, что он все еще поддерживает тайные сношения с Урсусом, ведь это он некогда притащил его на мой остров.
Не переставая говорить, он привел в движение язык своего колокола и извергнул семя в точности так, как мне описывали.
Его речь прервалась лишь на краткий миг, и рычание, которое он при этом издал, самым естественным образом смешалось с теми звуками, что исторгал у него жар льющегося на плечи кипятка, причем он встряхнулся так мощно, что одна обжигающая капля брызнула мне на шею пониже уха.
Я понял тогда, какой большой заслугой с его стороны было воздержание от охотничьих потех, верховой езды и прочих услад, которые природа щедро дарит тем, кто ладно скроен. Потрогав шею, я призадумался о том, какую неутоленную страсть он замещает служением науке. Свою любовь к ней он черпал в инстинкте продолжения рода.
Эрик Ланге в этом смысле походил на него, даром что потомства не имел и обзавестись оным не стремился. Когда мы с ним встретились в Магдебурге, где он смог поселиться благодаря щедротам герцога Брауншвейгского, он заключил Софию Браге в объятия с пылким чувством, которого ему так недоставало все эти месяцы, когда от него напрасно ждали, что он поспешит вновь обрести утраченную невесту.
«Как я счастлив, что мы снова вместе!» — сказал он ей, а потом принялся выяснять, каковы планы моего господина. Однако же о свадьбе не упомянул не единым словом, хотя Тихо Браге, пытаясь соблюсти приличия, намекнул: «Увы, дорогой Эрик, года три-четыре тому назад, будь ваше положение прочнее, я дал бы вам в жены мою сестру, ныне же, когда ваши дела поправились и вы одеты, словно принц, подобному союзу препятствует то, что наше состояние стало таким ненадежным и скудным».
Он не скрыл от Ланге, что если император Рудольф в самом скором времени не устроит его при своем дворе, семейная казна истощится. Поведал о злополучном займе, коим он умудрился ссудить герцога Мекленбургского. Тогда Эрик Ланге принялся жаловаться, что его собственное положение более чем прискорбно, насчет же богатого наряда, сие лишь видимость, которой не следует доверять.
При этих словах Магдалена бросила на него презрительный взгляд, а потом до конца трапезы только и делала, что в утешение Софии рассуждала о мужской низости и непостоянстве, из-за которых она и сама столько выстрадала тогда, с Геллиусом.
Назавтра, как и в последующие дни, Эрик Ланге явился в сопровождении молодого плешивого субъекта с черными бровями, сросшимися на переносице, в изысканном черно- оранжевом наряде и с таким же, как у него самого, крючковатым носом то ли ласкового орла, то ли попугая. Он назвался Ролленхагеном. Под нажимом господина Браге он согласился выдать письменное свидетельство, что Николас Урсус, прибыв в Прагу, выказал свою неспособность толком объяснить, в чем суть планетарной системы, украденной им в Ураниборге. (Его свояк был ювелиром при дворе Рудольфа Габсбурга. Благодаря этому он смог пересказать моему господину множество подробностей; что до приема, которого ему следует там ожидать, Ролленхаген уверял, что для него уже выделен дом в северной части города.)
Смущенный Эрик Ланге с настойчивостью, которая вскоре стала выглядеть чрезмерной, выражал сожаление, что поверил в честность Урсуса. Он признался, что в прошлом году читал памфлет, выпущенный последним против Тихо Браге, но заверил хозяина, что считает сию писанину недостойной порядочного человека. Он даже в один голос с Ролленхагеном заявил, что когда император заказал Урсусу гороскоп, тот его у кого-то списал.
Но вместе с тем он то и дело, устремляя взор на воды реки, что ленивой змеей вилась по городу, протекая позади собора, добавлял;
— Какая жалость, что дело зашло так далеко. Урсус такой способный, ведь он вырос в нищете, пас свиней, а после этого сумел заслужить уважение принцев. У него много замечательных достоинств, он бы так не испортился, если бы встретил понимание и признание.
— Урсус ничего не смыслил, — отрезал Сеньор. — Природная ограниченность его ума вскоре стала очевидна, вот он и захотел без особого труда расширить пределы своих возможностей, попросту украв мои работы.
Опасаясь разжечь ненужный спор, Эрик Ланге перестал защищать приятеля. Но на другой день, стоя с Софией на площадке перед прямоугольным домом, где, скрипя колесами по холодным камням мостовой, среди бочек и лодок очутились все кареты и повозки семейства Браге, а теплые солнечные лучи играли на бархате одежд, он ей сказал при мне:
— Урсус для меня как младший брат. Мне тяжело видеть, что он ввязался в эту изнурительную борьбу, как сын, восставший против несправедливого отца. Тихо Браге никогда не желал отдавать должное достоинствам своих учеников. Ему подходят одни лишь глупцы вроде Тенгнагеля да те, кто годен для вычислений, но мыслить не способен, как Лонгомонтанус. Урсус был не в меру даровит, в нем слишком много природного воображения, чтобы прийтись ему по душе. Не правда ли, ведь это те самые свойства, которых властителю Ураниборга особенно не хватает? Да будь Тихо Браге подлинно талантлив, он сравнялся бы с величайшими астрономами, Коперника бы превзошел, Птолемея… Но увы! Он всего лишь усерден, как землемер. Проявляя зависть к поэтическому полету мысли, он отталкивает самих поэтов от своей науки. Если бы великий Тихо отнесся к нему с доверием, Урсус никогда бы не пал так низко, чтобы в угоду принцам воровать чужие гороскопы, а его одаренность могла бы творить чудеса, будь она в союзе с талантом его бывшего учителя. И вот вместо этого один хочет оспорить у другого императорскую милость. Ни тому, ни другому не стоит ждать от этой распри добра.
Такие речи должны были прийтись по душе Софии.
— Я одобряю вас, — сказала она. — Будьте уверены, я никогда не премину встать на вашу защиту и замолвить словечко перед братом. Мне так не хватает наших занятий алхимией!
Отвечая, Эрик понизил голос, чтобы его слова не достигли ушей Тюге, — он не заметил, что я тоже его слушаю:
— Последняя новость: говорят, ваш брат скоро отошлет вас обратно в Ванденсбек, чтобы самому отправиться в Прагу вдвоем с Лонгомонтанусом, его сыновьями и весьма
