— Стоп! — крикнул Щербатый. — Никуда не годится. Ты же должен был ее ударить.
— Она будет плакать…
— Ты лучше о себе заботься. Сниматься хочешь?
— Хочу.
— Тогда не халтурь, а делай, что тебе говорят.
И все повторилось заново. На этот раз я здорово приложил Даке. Она завопила и с ревом кинулась в темноту зала.
— Стоп. Хороший дубль! — завопил Щербатый.
Девица с черной хлопушкой вылезла из-за камеры ужасно злая.
— Ты почему переврал текст?
— Я не перевирал.
— Как это? Вместо «не трогай эту загородку» сказал «не трогай этой загородки».
— Потому что так правильнее.
— Пан сценарист! — крикнула девица. Толстяк поспешно приблизился. Выслушал жалобу и почему-то раскипятился.
— Я не позволю искажать текст. Безобразие! Мало того, что платят гроши, еще и не считаются.
— Послушайте, — примирительно сказал я. — С отрицанием употребляется родительный падеж, а не винительный. Это, наверно, машинистка перепутала.
Пан сценарист закрыл глаза, пошептал что-то, проверяя падежи. А потом делано рассмеялся:
— Ты прав, герой. Машинистки в кино — особая статья. Говори, как тебе проще.
И, кажется, опять хотел погладить меня по голове, но передумал. Стал рассказывать девице, как его сочинения корежили в издательствах, даже в заграничных, мимоходом упомянув о наградах, которые неоднократно получал.
На третий раз я вроде сыграл правильно, потому что Щербатый весело крикнул:
— Спасибо. Мне нравится. А тебе?
— Нашему брату всегда все нравится, — без энтузиазма ответил бородатый оператор и потянулся за термосом.
Тут я заметил между какими-то перегородками Лысого, то есть режиссера; рядом с ним на стульчике сидела недовольная блондинка в странном пластиковом комбинезоне, сквозь который все просвечивало. Быстро поплевав сухими губами, режиссер сказал:
— Не то. Безнадега. Ничего он не может. Щербатый, который окончательно на мне зациклился, подошел и сказал очень вежливо:
— Я не согласен, пан Войцех. У него специфическая внешность, вылитый Птер.
— Много вы понимаете! — завопил режиссер. — Банда лоботрясов! Все я за вас должен делать!
— Войтусь, — сонно протянула недовольная блондинка. — Тебе нельзя волноваться.
— Я вообще прекращу съемки. Группы нет, актеров нет, текста нет! Надоела эта самодеятельность!
— Прошу прощения, а какие у вас претензии к тексту? — с обидой вмешался толстый сценарист. — Вы его сами тысячу раз переделывали. Я просто не узнаю своей книги.
— Потому что это дурацкая байка для безмозглых детишек.
— Ну, знаете!
— А мне нужно… как бы вам сказать… чтобы глубина была, чтоб звучало по-современному. Я не могу снимать старомодную белиберду. В фильме должен ощущаться дух времени, атмосфера сегодняшнего дня. Все, прекращаю съемки. Надоело.
И, бешено сплевывая, повернулся, собираясь уйти, но сценарист схватил его за свитер:
— Пан Войтусь, ведь можно еще что-то придумать, что-то изменить, добавить. Вы сами говорили, что над фильмом работают вплоть до премьеры.
Бесшумно, словно призрак, появившийся Щетка взял меня за ухо:
— Пошли отсюда, Гжесь, это не для детей картинка.
И поволок меня в какой-то длинный коридор.
— Ничего не вышло, — мрачно сказал я. — Столько нервотрепки, и все зря.
— Спокойно, сынок. Будет он снимать. Мадам сама нашла эту книжку и пожелала сыграть добрую волшебницу, так что Лысый будет снимать как миленький!
— А я?
— А ты? Посмотрим. Экран покажет. Иди в кассу.
Какой-то мужчина, беспрерывно сыпавший шуточками, выдал мне шестьдесят злотых. На беду притащился Заяц, директор картины. Уставился в окно своими белыми глазами и уныло забубнил:
— Номер не пройдет. Мы не имеем права. У него нет опекунов.
— Ты, Заяц, — сказал Щетка таким голосом, что любой прохожий на темной улице, не пикнув, отдал бы ему пальто. — Катись со своими правилами знаешь куда? Я его опекун, усек?
В коридоре меня догнал Щербатый.
— Где тебя в случае чего искать?
— Вы думаете?..
— Ничего я не думаю. На всякий пожарный.
— Я временно живу у знакомых. У них есть телефон.
Я стал спускаться по лестнице, тупо глядя на фотографии актеров на стенах. Кто-то поднимался мне навстречу. Я слышал дробный перестук твердых каблучков. И вдруг на площадке между этажами чуть не столкнулся с той, в джинсах, имени которой мне не хочется называть. На этот раз она была не в джинсах, а в моднющем платье и плаще, кажется импортном. Вообще-то, я даже задел ее плечом, она отскочила как ужаленная и сказала: «Извиняюсь», хотя виноват был, скорее, я.
Я остановился и, сам не знаю почему, обернулся. И она задержалась на крохотную долю секунды и посмотрела на меня сквозь железные листья нарядной перегородки, а потом торопливо побежала наверх. Возможно, впрочем, мне только показалось, что посмотрела.
На улице опять шел снег — крупными хлопьями, точно в январе. Может, в другое время никто бы и внимания не обратил, но сегодня все удивлялись. Продавщицы в магазинах смотрели на снег через большие запыленные витрины, прохожие, задирая головы, провожали глазами низкие тучи, даже милиционер, который было засвистел вдогонку неправильно повернувшему автомобилю, махнул рукой и засмотрелся на пушистые белые клочья, как будто срываемые кем-то с гигантской прялки.
Наверно, и этот злющий режиссер, как все, ждет столкновения с астероидом.
Наш город в такую погоду выглядит не лучшим образом. Он совершенно серый, словно вытершийся от долгого употребления. Дома точно обгрызены морозами, дождями и ветрами. Заляпанные грязью машины разбрызгивают во все стороны месиво, скапливающееся в водостоках. Люди, отворачивающиеся от пронзительного весеннего ветра, тоже не ахти как привлекательны. И вообще жить не хочется. Если б не надежда, что скоро придет весна… Но придет ли она в этом году?
Возле нашего дома я столкнулся с Буйволом. Он с наслаждением шлепал по лужам в резиновых сапогах, каким-то чудом не лопавшихся на его икрах. Буйвол был на званом обеде и так наелся, что под конец куска больше не мог проглотить. Правда, помолчав минутку, он признался, что, пожалуй, дал маху: еще немного сладкого в него бы влезло. Опустив веки с желтыми ресницами, он бесконечно долго перечислял все, что съел у приятеля, который страдает отсутствием аппетита и родители которого очень по этому поводу переживают. Вкусятина!
— Зачем ты так обжираешься? — неприязненно спросил я.
— Как зачем? Я записался в спортивный клуб. Буду поднимать штангу.
Я понял, что это очередной предлог: теперь можно будет есть без зазрения совести.
— Значит, больше не ждешь комету?
— Э-э, — промычал Буйвол. — В газетах пишут, что это вранье. Она пролетит очень далеко от Земли.
— Если в газетах пишут, что вранье, это лучшее доказательство, что правда.
Буйвол непонимающе заморгал желтыми ресницами.
— Это они нарочно, чтобы не было паники. У редактора, который живет у нас на пятом этаже, ночи напролет горит свет. Уж он-то знает правду и не может спать.
