– Ба, – сказал врач. – Такое дается только избранным. Но кто из нас избранный? – и засеменил в глубь коридора.
Я вышел на улицу. Под маркизой магазина стоял и курил сигарету славянин с Кавказа. Он окинул меня хмурым взглядом. Я ускорил шаг. А я живу. Только зачем живу. Светило неожиданно горячее солнце, и можно было подумать, что сейчас середина лета. Девочки лизали мороженое. Дворовый пес с лаем гонялся по мостовой за машинами. Ласточки летали высоко над крышами.
Должно быть, к хорошей погоде. Зачем он мне дал этот конверт. У меня и прощать-то уже нету сил. Вдруг среди реклам и киосков мелькнуло знакомое лицо под круглой шапочкой темных волос, с глазами, как перелески, которые ранней весной обсыпали все пригорки и все лесистые склоны моего детства, детства, забытого по пути. Может, и я перед ней виноват. Может, я обидел ее отца и не помню, что обидел. Как она сказала. За все в жизни нужно платить. Да. Но ведь люди автоматически повторяют это с незапамятных времен. Одни платят, у других есть дармовой абонемент. А, не важно, как говаривал бывший замкомиссара Корсак.
А она приближается, идет ко мне, а она лежит на спине, и клочок заблудившегося света притулился к тому местечку между плечом и шеей, а она отворачивает голову, и слеза с голубоватой искоркой катится по щеке.
Брошусь-ка я сейчас под трамвай, и все дела.
И тут я увидел диковинный экипаж, похожий на дрезину с рычагами. Спереди вращался вал ничем не прикрытою мотора. За рулем сидел бывший заместитель комиссара Корсак. От ветра или быстрого движения остатки его волос растрепались, и разжалованный полицейский немного смахивал на пасхального цыпленка.
– Кого я вижу! – радостно воскликнул он. – Вы на почту? – и указал взглядом на мой желтый конверт.
– Нет. Не знаю. Пожалуй, домой.
– Поехали с нами. На первое весеннее гарден-пати.
– Да у меня времени нет,– робко попытался я отговориться.
– Залезайте без разговоров. Ребята, дайте человеку сесть.
Несколько молодых людей, сидевших на корточках в открытом кузове, послушно потеснились.
– Ну, чего вы там канителитесь! – крикнул Корсак.
Молодые люди силком втащили меня к себе, колеса взвизгнули, и мы понеслись по Маршалковской.
– Что новенького? – перекрикивая рев мотора, спросил Корсак. – Дело прекращено?
– Не знаю. Комиссариат сгорел. Корсак удовлетворенно рассмеялся:
– Это психованный президент подпалил. Он давно примеривался. Но я, пока там был, глаз с него не спускал.
– А куда мы едем?
– Приедем – увидите.
Мы проскочили через центр и теперь мчались по пригородам. Среди голых деревьев, окутанных светло- зеленой дымкой лопающихся почек, стояли новехонькие виллы. Одни приземистые, модерновые, как в Калифорнии, другие причудливые, напоминающие мавританские бани, третьи более скромные – стандартные подваршавские цементные коробки. Солнце катилось невысоко над горизонтом, пахло пробужденной к жизни землей.
Корсак энергично манипулировал рычагами, голый мотор то начинал бешено вращаться, то внезапно сбавлял обороты. Перед глазами мелькали деревья, дома, заборы. Рядом со мной с суровой покорностью сидели на корточках, держась за борта, ребята Корсака. Одни были одеты небрежно и по-славянски, другие, вероятно отборные кадры, обряжены в черную кожу, что как-то не очень соответствовало славянским традициям.
– Вы знаете языки? – крикнул Корсак.
– Слабо.
– Жаль, нам нужен пресс-секретарь.
– Президент уже обещал мне пост министра.
– Дегенерат. Мы его пошлем на перевоспитание. Благо будет куда.
Корсак отпустил руль, чтобы проделать характерное движение локтями, предваряющее процедуру приглаживания волос на висках. Машина резко накренилась влево, нас в кузове качнуло вправо.
– Держитесь, сейчас будем на месте.
Корсак еще несколько раз оторвал от руля руку, приветствуя топающих по обочине славян, и неожиданно свернул на вымощенную клинкером боковую дорогу. Над нами сомкнулись кроны статных тополей, обсыпанные микроскопическими листочками.
Путь экипажу преградили массивные железные ворота. Корсак остановился, поставив переключатель скоростей на нейтраль. Из кустов вылез молодой человек в камуфляже без опознавательных знаков и с автоматом Калашникова.
Видно, узнав Корсака, он небрежно козырнул, поднеся руку к непокрытой голове, и стал отворять ворота. Машина въехала за ограду, и я остолбенел.
Мы были в пуще времен Пястов или Ягеллонов. Над головой с достоинством раскинули ветви величественные вековые деревья. Я увидел дубы, помнящие, вероятно, Тридцатилетнюю войну, клены эпохи шведских нашествий, почтенного возраста ясени с огромными черными дуплами; высохшие от старости ели горделиво покачивались под легким напором хозяйничающего в пуще ветра.
