повести развертываются где-то в 1904—1908 годах, когда Кондратьев служил в Министерстве путей сообщения. Прослеживается автобиографическая канва, видны реальные прототипы героев, живших в Петербурге; только эпилог переносит нас на Волынь, в разграбленную усадьбу, и снова чувствуется автобиографический подтекст. Историческая правда в сочетании со сверхъестественными происшествиями, конкретные приметы быта, пронизанные фантастикой, — и все это объединено судьбой и жизненным опытом автора-повествователя, рассказывающего о невероятных событиях с обыденной интонацией, чудным, четким, чистым слогом, увлекательно и «всегда в пределах гармонии».
Неожиданными бывают судьбы рукописей, порой фантастичными. Рукопись повести «Сны», написанную ясным незатейливым почерком петербургского делопроизводителя (каковым и был Кондратьев часть своей жизни), мне неожиданно посчастливилось отыскать лет через двадцать после смерти Кондратьева в калифорнийском городке, в часе езды от Сан-Франциско. В 1990 году повесть была впервые напечатана в «Новом Журнале».
Что же касается его последних выступлений в печати со стихами, то их надо искать в «Антологии русской поэзии в Польше» (Варшава, 1937) и в маленьком сборнике «Вертоград небесный» (Варшава, 1937). Кондратьев хотел опубликовать «Вертоград» как свой новый сборник стихов. Издатель решил по-своему; вместо индивидуального был напечатан маленький коллективный сборник. Обложка была обезображена неумелым рисунком, изображающим то ли ангела, то ли гения, играющего на «священной лире». «На лире только четыре струны, а лицо у гения весьма подозрительное», – сказал Кондратьев. В «Священной лире» напечатана была поэтическая молитва Кодратьева.
В 1939 году после четвертого раздела Польши вся Волынь, включая Дорогобуж и Ровно, отошла к СССР. Усадьба, в которой поэт прожил почти безвыездно 21 год, была разгромлена. Разорили архив, в котором было много неопубликованных работ Кондратьева. Тираж «Славянских богов» был в порыве атеистического рвения уничтожен сельским старостой, увидевшим на обложке слово «боги». Кондратьев уходил из усадьбы пешком, спрятав в подкладке шубы записные книжки со стихами, в том числе маленькую черную книжку, сохранившуюся еще с 1904 года.
Потянулись жестокие военные и суровья послевоенные беженские годы с многочисленными трудными переездами. Из Ровно попал он в Варшаву, потом жил в польском городке Хелме, потом около Кракова. Позднее Кондратьев переехал в Австрию, а в апреле 1945 года оказался близ Берлина под бомбами. Совершенно случайно ему удалось уехать в Белград, где он прожил до 1950 года. О пяти годах его жизни в Югославии почти ничего не известно. Затем еще был лагерь для перемещенных лиц в Триесте. Там издавался маленький лагерный журнал, Кондратьев печатался в нем. Вряд ли сохранился у кого-нибудь хоть единственный экземпляр этого триестского журнальчика.
В 1952 году лагерь собирались закрыть, дочь уехала в США, а Кондратьев перебрался в Швейцарию. Он нашел приют в доме для престарелых с экзотическим названием «Пеликан». Городок Веезен стоит около озера Валлен, в долине, окруженной горами. В городке была практически одна-единственная улица. Веезен был такой же глухоманью, как и село Дорогобуж. Но там были близкие, можно было раз в месяц съездить в Ровно, встретиться с друзьями. В Веезене он жил в полном одиночестве, без знания немецкого языка, в комнатке на четверых. Он сознавал, что как писатель он теперь «совсем забыт».
Дом был устроен евангелистами. Кондратьеву давали читать наивнейшую стерильно– протестантскую книжку «Евангелие детства Христова». Он любил гулять, но все поля были за проволочными заборами — частная собственность. «Остается соблазн — свернуть по одной из дорожек, ведущих в горы». Ходьба в горах утомляла 76-летнего Кондратьева. После длительной прогулки в горах или вдоль долины до соседнего городка он часами проводил с книгой. Атмосфера в комнате была для него неприятной, этим и объяснялись его ежедневные продолжительные прогулки. В июне 1954 года его сбил мотоцикл. Последствием стала усиливающаяся амнезия. Он уже ничего не писал, кроме писем («музы меня покинули, ничего писать не могу»). Последнее стихотворение, появившееся в печати при жизни Кондратьева, — «Лето», написанное им в одну из еще дореволюционных поездок в Дорогобуж. Должно быть, даже не он сам, а кто-то из знакомых послал это стихотворение в редакцию парижского журнала «Возрождение» в том же году, когда Кондратьев поселился в приюте «Пеликан».
Жизнь была тихая, сытая и скучная. В конце 1957 года Кондратьев получил вызов от дочери. Поехал в американское консульством Цюрих за визой. Предложили присягнуть, что он не будет исповедовать и проповедовать многоженство.
— Зачем? Мне ведь 81 год.
— Не важно — присягайте.
Теперь надо было разбираться с архивом. Накопилось несколько коробок писем, выписки из книг по оккультным наукам и славянскому фольклору, неоконченные повести и романы. Груды бумаг были для него, уже старого человека, неподъемным грузом. Он третий раз в жизни терял свой архив: при отъезде из Петрограда, при бегстве из Дорогобужа и теперь перед отлетом в США. Часть отдал на хранение, остальное пропало.
В конце 1957 года в сопровождении медсестры Кондратьев прилетел в Нью-Йорк. Его
поселили на Толстовской ферме. Однажды с дочерью он пришел в славянский отдел Нью-Йоркской публичной библиотеки. Заказали книги Александра Алексеевича Кондратьева, имевшиеся в библиотеке. Дочь ушла, оставив его наедине с книгами, изданными в Петербурге. Когда она вернулась, Кондратьев сказал ей с чувством: «Неужели это я написал?!»
Из Толстовской фермы пришлось его перевести в дом для престарелых в город Наяк неподалеку от Нью-Йорка. Рано утром 26 мая 1967 года он умер в наякской больнице, забытый всеми, кроме нескольких близких ему людей. Ему только что исполнился 91 год. Он пережил почта всех, о ком когда-либо писал в своих воспоминаниях, кому посвящал стихи, некоторых пережил надолго — Анненского, Гумилева, Блока, Брюсова, Сологуба, Недоброво, С. Кречетова, Пяста и еще многих талантливых людей Серебряного века, с которыми его свела судьба. Его похоронили на православном кладбище в Ново-Дивеево, штат Нью- Йорк.
Лирика Кондратьева тесными узами связана с тремя полюбившимися ему на всю жизнь местами — Петербургом, Волынью и Грецией; его эпические стихотворения — со славянскими древностями. Во многих случаях стихи Кондратьева узнаются «по почерку». Как мало кто другой в истории русской поэзии он приблизил к нам дух и ценности эллинской и славянской древности. В его стихах встречаются образцы звукописи – той осознанной фонетики, которая несет с собой тонкие обертоны смысла. Некоторые его лирические стихотворения звучат как гимны источнику человечности. В религиозной лирике он
