почти над самой землей, заставляя взлетать и уноситься вдаль стал тетеревов, куропаток и одиночных, жалобно свистящих куликов и бекасов. Жившие на болоте зверьки подбирались к не высохшим еще, благодаря ключам, мокрым местам и испуганно-жалобными голосами изредка перекликались друг с другом…
Вот пожар, посылая перед собою густую стену беловато-желтого дыма, приполз и к тому лесу, что окружал бесовское болото.
Маленькие огоньки пробегали, извиваясь, по сухому мху от дерева к дереву. Одна за другого вспыхивали, как факелы, и пели, объятые пламенем, высокие розово-желтые сосны; чернели, обугливаясь, ели; свертывали, шипя, свои листья сравнительно более сырые кусты олешника и ивняка. Вместе с деревьями гибли, заламывая руки в огне, древяницы. Трещал пылающий хворост. Выскакивая из-под него, мчались, ни на кого не обращая внимания, прячущиеся обычно при свете дня лесные полууродцы-полудухи. Огненные искры, как птицы, кружились, летали над пожарищем.
Впервые увидевшая это зрелище Лешачиха Бородавка совершенно оторопела и не знала, что делать. Ее любимец, Бурый Мишка, почувствовав дым, тоже растерялся и стал, делая круги, носиться по лесу. Лешачиха испуганно бегала вслед за ним, уговаривая его остановиться. Но медведь не слушал ее и метался среди горевших кустов, как будто его преследовали пчелы и осы.
Дело кончилось тем, что оба они очутились на пригорке, окруженном со всех сторон пылающим мхом. Мишка с перепугу взобрался на высокую сосну и, сидя в верхних ветвях, где дыма почти не было, понемногу успокоился и огляделся. Огненное море, над которым стоял мглистый туман буровато-белого дыма, бушевало вокруг их островка. Рыжая белка зацокала тревожно около Мишки, но медведю было не до нее.
Треск пожара раздавался все громче и ближе; искры летали уже вокруг той сосны, где укрылся топтыга. Становилось нестерпимо жарко. Едкий горячий дым скрыл уже из Мишкиных глаз все, что находилось внизу.
На мгновение мелькнуло в этом дыму испуганно вытянутое лицо Бородавки. Мелькнуло и скрылось. В тот же миг пламя, взлизнув по сосне, жадно охватило смолистые сучья ее, а заодно опалило и мохнатую шкуру медведя.
Мишка взревел и, не помня себя, ринулся на землю. Больно ушибшись, он вскочил тем не менее на ноги и помчался, обжигая лапы и сам не помня куда, по горящему лесному болоту…
Бородавка совсем растерялась.
Вместо того, чтобы убегать по направлению к озеру, около которого она наткнулась некогда на Баранью Морду, Лешачиха стала метаться по поросшему пылающими теперь соснами пригорку, пока и ее вместе с деревьями не охватило пламя. Смолистый сок, текущий у лесовиков вместо крови, вспыхнул на ней вместе с твердым, похожим на дерево телом. Быстро занялась вместе с ними и лохматая, древесному мху подобная шерсть. Испуганно махая длинными дымящимися конечностями, Бородавка стала кататься по земле, слыша, как трещит и шипит ее тело. Один из бесов огня обнял Лешачиху и обжег горячим своим поцелуем все ее объятое ужасом существо…
Конец наступил довольно быстро. Покатавшись в дыму среди обугленных пней и горящих, как огненные столбы, кустов и деревьев, Бородавка внезапно застыла неподвижно. Ее скорченное тело стало похоже на большую, местами обратившуюся в раскаленный уголь, местами еще черную древесную корягу.
Бурый Мишка, весь опаленный, дымясь, с обжаренными подошвами, домчался-таки до небольшого лесного озерка и, рявкнув от безумного счастья, прыгнул в раздавшуюся под его тяжестью теплую ржавую воду.
Он очутился в обществе болотных бесовок, гнавших из своих владений не менее, чем Мишка, перепуганного и местами тоже обожженного Баранью Морду. Тот, не обращая внимания на взволнованных его появлением болотниц и, вероятно, даже вовсе их не замечая, вцепился в росший на одной из кочек ивовый куст и ни за что не хотел уходить из озерка, как ни щипали, ни били и ни щекотали его прекрасные бесовки.
В этой трясине Леший просидел три дня и три ночи, пока упавший с неба дождь не залил пожарища. На четвертый день он вылез и ушел неизвестно куда. Никто никогда не видал больше Бараньей Морды в тех местах, где он прежде обитал, ссорился с рыжебородым соседом, качался на древесных ветвях, пас зайцев и, ковыряя лапти, пел в лунные ночи несложные, заунывные песни.
24
— Так ты пришла просить, чтоб я приняла тебя в науку? — обратилась Аниска к стоявшей перед нею с мрачным, но решительным лицом Оксане-Аксютке. — Но ведь ты живешь у старой Праскухи? Почему же ты у нее самой не хочешь учиться? — продолжала ведьма, выкладывая на тарелку мед из стакана, принесенный в дар этим молчаливым подростком.
— Я уж переняла у нее все, что могла, тетенька Анисья. Дальше она меня не учит. Я хотела раньше идти в науку к Степке, но ту недавно, ты сама знаешь, удавила нечистая сила. Иначе, как к тебе, не к кому мне теперь сунуться, тетенька. Праскуха о том, что я к тебе пошла, не знает, да я и не хочу, чтобы знала, — голосом, в котором звучала недетская воля, закончила Аксютка.
— А чтобы не узнала, бери обратно стакан и перед тем, как поставить на место, не забудь вымыть его хорошенько с золой.
Желание втайне от Праскухи покорить и подчинить себе волю ее воспитанницы и тем насолить старой знахарке, очень улыбалось Аниске. Кроме того, в ушах ведьмы звучало еще приказание Ночного Козла: 'Обучи ее всему, что знаешь сама… Не пугай будущей своей ученицы и не затрудняй тяжелыми испытаниями…'
Все-таки ведьма не устояла от искушения слегка поломаться и повеличаться перед Аксюткой, чтобы показать девочке свое неизмеримое превосходство над нею.
— Принять в ученье тебя, конечно, можно… Да только справишься ли? Наше дело сурьезное. Это не травку варить, что от ломоты помогает, и не бородавки сводить. Это наука такая, что не всякий ее выдержать может… Чертей не боишься?
— Чего мне их бояться, коли я сама — бесовкина дочь? — коротко отрезала девочка.
— Вот как?! — И Аниска поглядела на гостью. — А я думала, брешут… Чего ж у матери-то не учишься?
— А кабы я знала, где она, мать эта самая!
— Ну что ж. Если хочешь, то как-нибудь узнаем, выведаем. А то и Самого Главного спросим… Только это потом. А сначала еще науку пройти надо.
— Я за наукой и пришла.
— Так вот с чего тогда начнем. Эта ночь месячная. Время самое подходящее… Как только бабка твоя уляжется и заснет, прибегай сюда; пойдем с тобою в хлеба: пережинать да закруткb с завязками делать учиться.
— Завязку-то я сделать сумею, только слов вот не знаю.
— Я научу, — был ответ…
В ту же ночь Аксютка, сбросив рубаху и юбчонку, рядом с такой же голой Аниской, делала уже закрутки, произнося вслед за своей учительницей слова заговора:
