– Я же сказал тебе, что ты можешь быть женщиной, которая доживет со мной до ста лет.
– А я сказала тебе, что мое тело не продержится и десяти лет. Я это точно знаю, но чувствую себя как на трассе бобслея – несешься вниз по желобу, и по прямой, и на поворотах, и через обрывы и не можешь остановиться, нужно мчаться дальше, к финишу. Может случится, что я вылечу на середине… – Пальцами ног, которыми она могла действовать как руками, Клодетт подцепила маленький шприц и подтянула его к себе. С согнутыми коленками, продолжая держать шприц между изящных пальцев ноге покрытыми красным лаком ногтями, она показала Бобу стеклянный инструмент. – Только это и есть жизнь, – произнесла она, как ребенок, неожиданно придумавший имя своей кукле.
– А я?
– Ты, мое сокровище, вся та плоть, которая наполняет пустую оболочку жизни. Но без этой оболочки ты ничто, сырое мясо. Гадко!
– Клодетт! – Он приподнялся, ее голова все еще лежала меж его бедер, она играла шприцем и подбрасывала обеими руками свои волосы, как хлопья черного снега. – Попробуй…
– Что?
– Пожить без этой дряни.
– Ты не узнаешь меня – какой я тогда стану!
– Я выдержу это! Ты не знаешь силы моей воли. Я запру тебя, когда тебе снова понадобится «доза».
– Я все расколочу тебе! Я даже могу выброситься из окна!
– Мы на четырнадцатом этаже.
– Какая мне разница? О дорогой, ты не знаешь, что такое ад.
– Когда я перебрался в Канны, я был готов сам устроить ад на земле.
– Тогда будем делать это вместе. Ты твой, я свой… Веселенькая будет у нас жизнь, если в каждом будет сидеть дьявол!
Она выронила шприц из пальцев ног, бросилась с неистовым воплем на Боба и повалила его снова в подушки.
Они буквально рвали друг друга на части, пока солнце не залило всю комнату.
Через три недели в Каннах неожиданно появился Гельмут Хансен. Он позвонил днем в квартиру Боба, и тот открыл ему в шелковом восточном халате.
– Ты, небо, славишь моралиста любопытство, – произнес он, перегородив собою дверь. – Что хочешь ты, наследник всех Баррайсов?
– У меня были дела в Ницце, и я подумал: Боб будет рад, если я зайду к нему.
– Сдаешь, Гельмут… Уже который раз я ловлю тебя на том, что ты неправильно мыслишь.
– Будем разговаривать в коридоре? – спросил Хансен. Он выглядел слегка утомленным. Вот уже две недели он колесил по всей Европе, посещал крупных предпринимателей и вел переговоры с военными министерствами. На баррайсовских заводах было разработано новое электронное устройство, которое, будучи вмонтированным в приборы целенаведения, гарантировало девяностотрехпроцентную точность попадания. Бонн разрешил фирме Баррайсов предложить свой патент дружественным государствам. «Это принесет нам миллионы! – потирал руки довольный Теодор Хаферкамп. – Лишний раз мы можем убедиться, на какие достижения способны человеческие умы и каких только не существует пробелов! Девяностотрехпроцентная точность попадания – это почти идеально. А поскольку человеку никогда не суждено быть идеальным, можно сказать: по человеческим меркам наш прибор совершенен. Только не говорите мне, что это военный прибор! Только не надо! Речь идет не о наступлении, а лишь об обороне. Это вклад в мои пацифистские убеждения. Защита духовных богатств человечества относится к высшим нравственным ценностям. Это нужно подчеркнуть, Гельмут, особо отметить в Бонне… И тогда мы начнем золотой экспорт!»
Дядя Теодор, всегда правильно информированный благодаря своему превосходному лобби и держащий нос по ветру в своих высказываниях в Промышленном клубе и на конвертах для пяти тысяч рабочих, оказался прав и на этот раз. Гельмут был назначен торговым представителем по части электронных устройств, так безобидно это было названо. Правда, у него при этом покалывало в области сердца и давило в голове, но он перелетал из страны в страну и учился общению с министрами и госсекретарями.
Как ни странно, на исходе этих недель Гельмут Хансен почувствовал скрытую симпатию к революционерам, которые объявили современное общество прогнившим. Спорить об этом с Хаферкампом было бесполезной тратой времени. Его девизом был лозунг «Спать на подушке, набитой деньгами, жестко, но приятно». Призыв «Измените общество!» звучал против него по-детски наивно.
– Ты выглядишь усталым, – заметил Боб, которому нельзя было отказать в наблюдательности и который разбирался в лицах.
– Я на пределе, Боб. Значит, ты не впустишь меня?
– У меня в постели голая девушка…
– В этом нет ничего нового. Раньше тебе это не мешало.
– Я люблю Клодетт, и эта любовь священна.
– Новая Марион Цимбал?
– Марион превратилась в бледное, уплывающее облачко.
– Так быстро?
– Можете с дядей Тео ликовать по этому поводу. Я начинаю становиться нормальным.
– На это чудо я должен полюбоваться. Боб… не будь архангелом, охраняющим рай огненным мечом. То-то мы удивлялись, что твоя машина еще не превратилась в металлолом.
