– Лутц был беспомощно зажат между сиденьем и приборным щитком. Судя по степени обгорелости, огонь медленно пробирался вперед… настолько медленно, что ты мог бы освободить Лутца до того, как пламя настигло его.
– Мои руки были обожжены! – Боб Баррайс открыл дверь.
Ночная прохлада проникла в машину, коснулась его лба, покрытого крупными каплями пота. – Разве ты их не видела? Разве вы все их не видели? Обе руки были забинтованы, с ладоней сошла кожа, у меня до сих пор рубцы… Вот смотри! – Он сунул обе ладони ей в лицо, так близко, что она уже ничего не могла видеть. Руки его дрожали, а вблизи от ее тела начали гореть. – Я все испробовал! Ты знаешь вообще, какую температуру имеет горящий автомобиль?
– Я – нет, но эксперты…
– Эксперты – дерьмо! Разве они хоть раз сидели в горящей машине? Каждая авария не похожа на предыдущую, среди них нет близнецов. – Он наклонился вперед. Лицо Ренаты, гладкое, круглое, с большими вопрошающими глазами, полное ангельской доброты и прирожденного материнства, не отпрянуло. Оно было похоже на икону Богоматери, перед которой надо исповедоваться. «Сейчас бы врезать по нему, – мелькнуло в голове у Боба. – Прямо ударить в середину. В эту образину с неземной любовью и вселенской кротостью. Раздавить эти глаза, разорвать этот благочестивый рот!» – Как ты считаешь, – спросил он так хрипло, что сам едва узнал свой голос. – Ну? Говори! Я убийца? Я намеренно сжег своего друга Лутца? А мотив? Где мотив? Просто так, Ренаточка, просто так из удовольствия, не так ли, Баррайс убивает своего лучшего друга? Такое на него похоже, не правда ли? Парень, который только тратит деньги, но не зарабатывает их, подозрителен, не должен находиться в нашем благовоспитанном обществе. Изречения на конвертах дяди Теодора, знаменитые на всю страну. Одно я запомнил: «Полный конверт с деньгами – это рукопожатие прилежания». Я брал у рабочих всевозможные конверты и десять дней вытирал ими задницу. Последний обгаженный конверт я в бархатной коробочке послал дяде Теодору по почте. Он никогда об этом не упоминал, но подозревает, чья это зловонная демонстрация. Такой опустившийся человек, нет, что я говорю, субъект, который не заслуживает имени, конечно, оставит гореть своего друга.
– Почему машина находилась на узкой дорожке, а не на гоночной дистанции?
– Мы сбились с пути.
– Ты сбился с пути?
– Лутц. Когда я это заметил – я задремал, мы поменялись. Мне пришлось продолжать путь, что оставалось делать?
– Узкая дорога через скалы сокращала дистанцию, не так ли? Ты знал об этом?
– Естественно! Я это увидел на карте. Разве я знаю, что думал Лутц, сворачивая на эту дорогу?
Рената Петерс удивленно посмотрела на Боба Баррайса. «Он лжет, – подумала она. – Я всегда чувствовала, когда он лгал. Меня он никогда не мог обмануть. И он знал это, поэтому никогда не глядел мне в глаза, когда говорил неправду. И сейчас он смотрит мимо меня. О Господи, что, если старый Адамс и его обвинения не игра воображения? Где-то за кровью и огнем должна скрываться правда… Иначе почему доктор Дорлах затребовал акты и разговаривал по телефону со старшим прокурором? Я сама слышала. „Я загляну к вам, и мы обсудим это дело“, – сказал он. „Неудачная цепь случайностей может сложиться в совершенно ложную картину. Посудите сами, Роберт Баррайс – известный автогонщик, обладатель бесчисленных призов, в гоночной машине он чувствует себя так же привольно, как в своей постели, и в авариях у него есть опыт. – Смех доктора Дорлаха. – Он действительно предпринял все, вплоть до самопожертвования, чтобы спасти своего лучшего друга! Мы обстоятельно обсудим положение вещей, господин старший прокурор“.
К актам были приложены расчеты, утвержденные руководством ралли. Контроль судьи-секундометриста. Боб Баррайс и Лутц Адамс были на четвертом месте из-за замены колеса под Греноблем. Потеря тридцати девяти минут до Монте-Карло… Электрические часы контролеров неподкупны. Боб Баррайс – и лишь четвертый? И тут представляется возможность сократить дистанцию на узкой скалистой дороге, заменить недостающие минуты обманом. Никто не увидит этого темной холодной ночью, никто ничего не скажет… Все будут приветствовать Боба Баррайса, если он придет к финишу с лучшим временем. И только один человек сидит рядом с ним, усвоивший от отца, что честность – это основа жизни. Фраза, которую Боб Баррайс точно так же вымарал бы в дерьме, как конверты своего дяди.
Что же произошло той ночью на пустынной обледенелой дороге в скалах?»
– Ты был только четвертым, да? – спросила Рената Петерс. Боб прижал подбородок к воротнику. Два потока в его теле встретились… в нем вспыхнул фейерверк уничтожения.
– Да.
– Но, проехав по этому пути, ты стал бы первым…
– Выходи! – произнес Боб Баррайс спокойным голосом. Он выскочил из машины и потянулся на холодном вечернем воздухе – неясная тень в отблеске огней на автобане под ними. – Пошли, выходи.
Рената Петере открыла свою дверь, вышла из машины и, обогнув ее сзади, подошла к Бобу. У него был наметанный глаз, натренированный длинными ночами за рулем, на исчезающих под ним дорогах. Он охватил долгим, молчаливым взглядом ее фигуру – кряжистые ноги, крутые бедра, бросающаяся в глаза тонкая талия, красивая, тугая грудь – самое красивое в ней, а над всем этим беловатое мерцание лица. Все нетронутое, чистое, озаренное прямо-таки подавляющим ореолом порядочности.
– Пойди сюда… – тихо сказал Боб. Он схватил ее, притянул за плечи к себе и уставился в ее вдруг засверкавшие, боязливые глаза. Прядь волос упала ей на лоб, как бы разрезав лицо. – Боишься?
Что за голос у него – мягкий, ласкающий, мелодичный, не слово, а поцелуй, а внутри рвутся горячие снаряды.
– Нет. – Рената покачала головой. – Бояться тебя? Но, Боб! Ты сидел у меня на коленях…
– Сидел.
– Поэтому скажи мне сейчас правду, Боб: ты мог бы еще вытащить Лутца?
– Как ужасно сознавать, что ты воспитан такой глупой сволочью. Мать моя плакала и молилась, дядя тиранил меня, тетя Эллен совращала меня, а ты мне нашептывала что-то кроткое в уши. О черт, что за мир, в который я попал…
Он отпустил ее плечо, широко размахнулся и ударил ее по лицу.
