Она слегка покачнулась, но не упала, не убежала, даже не подняла руки для защиты. Она продолжала так же стоять, с опущенными руками, в ее взгляде было такое страдание, будто это не ее бьют, а Боб Баррайс висит на кресте, и когда он снова размахнулся, медленно, далеко отводя руку, давая ей время убежать, или пригнуться, или закричать, она лишь сказала:
– Боб! Зачем ты это делаешь? Боб…
Второй удар был чудовищным, потому что Боб вложил в него всю свою силу, он почти упал на нее, но ее круглая крестьянская голова выдержала и этот удар, лишь слегка сдвинулась, Рената даже удержала Боба, когда он чуть не упал от собственного размаха.
– Ах ты, мученица! – прохрипел он. Пот струился по его телу, все прилипало к нему, он чувствовал собственный запах – запах крови, испарений, дикого желания убивать. – Ты, проклятая святая. Я убил Лутца?
– Да, – произнесла она, сделав глубокий вдох. – Да, Боб. Теперь я это знаю. Ты не умеешь лгать мне. Никогда не умел. Поедем домой, Боб.
Боб Баррайс кивнул. Но он не пошел к машине, а неожиданно опять начал наступление, схватил руками Ренату за горло и сдавил пальцы. Глаза ее застыли, выступили из орбит, рот раскрылся, как будто удар топора рассек лицо.
– Боб! – захрипела она. – Боб! Боб!
Теперь она начала отбиваться. Она узнала его взгляд, его горящие, как отполированные глаза, слегка приоткрытый, красивый, почти женственный рот, начавший дергаться, как в момент высочайшего чувственного наслаждения. Она поняла значение его прерывистого дыхания и дрожи, как озноб охватившей его.
Рената резко вырвалась и помчалась прочь, но не к машине, от которой нечего было ждать защиты и которая стояла в пустынном месте неосвещенная – черный, грозный ящик, гроб на колесах…
Она понеслась к парапету моста, туда, к свету, отражавшемуся от автобана, к проносившимся под ней световым точкам, означавшим жизнь, выживание. Эти огни были помощью, спасением, возвращением в этот мир, который, как она поняла сейчас, она уже почти покинула несколько минут назад… Она добежала до железных перил, обхватила их, свесилась вперед и закричала в громыхающую, завывающую, перемалывающую шины бездну, изрезанную лучами фар.
– Помогите! Помогите! Помогите! Он убьет меня! Он приближается! Помогите…
Боб Баррайс настиг ее в тот момент, когда она перелезала через перила; единственный путь, который был ей еще открыт, – это путь в бездну. Обоими кулаками он наносил ей удары по голове, рукам, ладоням, вцепившимся в железный парапет. Она сползла и висела теперь, раскачиваясь, над автобаном. Кровь из носа заливала ей рот и подбородок, правый глаз заплыл, а левым она пытливо смотрела на Боба, смотрела на человека, который теперь хохотал и каблуками вновь и вновь наступал на ее пальцы, короткие пальцы, вцепившиеся в перила… Эти руки когда-то гладили его, играли с ним в мяч, кормили его, больного, в постели, помогали делать ему уроки, учили плавать, тайком совали ему деньги, когда дядя Теодор не давал ему больше… На эти руки, которые он так хорошо знал и которые вели его вплоть до этого места в ночи, он наступал со всей яростью и хохотал при этом, пот градом катился по его лицу, и чувственное наслаждение, которое он при этом испытывал, буквально разрывало его.
– Боб…
Ее голос. Он перегнулся к ней через железные перила, стоя обеими ногами на ее руках.
– Ренаточка…
– Теперь я знаю, что вырастила дьявола.
– Тогда благослови меня и поприветствуй от меня небеса! Он точно нацелился и ударил ногой по кончикам ее пальцев, зная, что этому удару она уже не сможет противостоять. Руки соскользнули, и наконец раздался крик, высокий, тонкий вскрик, апофеоз его вожделения, взрыв в его мозгу… Он увидел, как Рената Петерс, раскинув руки, низверглась в бездну и разбилась о проезжую часть.
Скрежеща тормозами, останавливались машины, сползали вбок, зарывались в откос или наезжали, взвизгнув, на заграждения. Фары высветили тело, лежавшее лицом вниз.
«Ее красивые груди, – подумал Боб Баррайс. – Они наверняка лопнули, надо было мне их сначала поцеловать…»
На нетвердых ногах он побежал к машине, бросился на сиденье; не зажигая фар, проехал какой-то отрезок по проселочной дороге, пока огни автобана не исчезли за ним, превратившись в блеклый отсвет в темноте ночного неба. Лишь тогда он включил фары и помчался к шоссе.
На изгибе дороги, у автобусной остановки с желтой тумбой и жестяным ящиком с расписанием, он остановился, сунул сигарету между дрожащих губ и сделал первую глубокую затяжку. Ужасный чувственный зуд прошел, и по мере его стихания к Бобу возвращалась страшная действительность.
Лишь докурив сигарету, он полностью осознал, что совершил. Он высунулся из окна и выплюнул окурок. Его желудок взбунтовался, и его вырвало на землю, а потом, обессиленный, он откинулся на сиденье. Будто желая оторвать голову, Боб дергал себя за волосы, сдавливал ее руками и удивлялся, что она не выжимается, как лимон, и все остается внутри. Теперь, после всего случившегося, ему стало страшно перед собственным «я».
«Куда теперь? – размышлял он. – Только не домой, там могут спросить: „Ты не видел Ренату?“ Этого я не в силах буду вынести». Но здесь, на шоссе, на автобусной остановке, он тоже не может оставаться. Он снова высунул голову из окна. Сирена «скорой помощи» – где-то очень далеко, лишь намек на звук, или это обман чувств? Конечно, на автобане сейчас творится черт знает что. Свидетелей найдется достаточно, они видели висящую на парапете женскую фигуру, и вдруг она полетела вниз. Но того, кто был по другую сторону перил, эту тень в темноте, никто не заметил, не мог заметить… или?.. Разве он не перегибался через парапет, завороженный этим полетом на тот свет, этим почти элегантным падением с распростертыми руками, летящим человеком?
Боб Баррайс закрыл окно, вновь завел двигатель и поехал обратно на шоссе.
В Эссен – вот правильное решение. Конечно, это был единственный верный выход. В постель к Марион Цимбал, заснуть в ее объятьях, утонуть в ее мягком теле и все забыть, вдыхать ее запах свежих апельсинов и быть счастливым. Остров без проблем, без вопросов, без необходимости надевать маску героя, постель –
