– Ваше место в банкирском доме Кайтеля и Клотца упразднено. Вы будете получать жалованье еще три месяца.
– Пожертвуйте это на аборт.
– Не надо важничать, Боб. Вам будет нужен каждый пфенниг.
– Еще один удар дяди Теодора ниже пояса?
– Если мы выиграем процесс, а процесса не избежать, несмотря на все партийные трюки господина Хаферкампа, он может этим что-то сгладить, но не сможет манипулировать законом, вы должны будете покинуть Вреденхаузен.
– Меня лишают права на жительство? Лишают родины?
– Только не зарыдайте, Боб. Разве родина что-нибудь для вас значит?
– Да. Не смотрите на меня как на говорящую обезьяну, доктор. У меня другое понятие о родине, чем у большинства. Ваше поколение орало «Хайль Гитлер!», вы защищали священную родину с оружием в руках, нападая на других и оставив после себя пятьдесят пять миллионов мертвых… Родина, знамя, которое дороже жизни, и прочая ерунда – нет, это не для меня, такие извращенные понятия. Но я привязан к Вреденхаузену, забавно, не так ли? Я люблю парк за нашим домом. Не потому, что я там в высокой траве трахнул четырех девчонок, а потому, что ребенком я пережил в этом парке самые счастливые минуты моей жизни, когда я мог носиться по нему один, без надзора какой-нибудь няни, пугал птиц веткой и чувствовал себя свободным, свободным от всякого насилия, от опеки, от той ваты, в которую меня упаковывали, как мумию. Я привязан к этому дому, каким бы помпезным и нелепым, напыщенным и набитым китчем он ни был. Я люблю его, черт возьми… а теперь меня вышвыривают из него, как вонючую собаку. – Боб внезапно остановился так близко от доктора Дорлаха, что тому пришлось откинуть голову назад. – Доктор, случай с Ренатой я отрицаю. Это действительно был не я. Но меня вынудят стать убийцей. Я убью дядю Тео и моего дорогого друга Гельмута. Когда-нибудь. И я не промахнусь. Запишите это себе, я посвящаю вас в свой план. Вы ведь должны молчать, как адвокат. Все они видят во мне чудовище, прекрасно, они его получат!
Боб Баррайс подошел к двери и нажал на кнопку звонка. Сразу же вошел ожидавший снаружи охранник.
– Я хочу в свою камеру. Сто четырнадцатая – просто рай по сравнению с остальным миром.
– Боб! – Доктор Дорлах вскочил. Он слегка побледнел. – Мы еще не закончили.
– Я закончил. А остальное меня не интересует. Мы можем идти, вахмистр?
Доктор Дорлах проводил взглядом Боба Баррайса – как его уводили и как за ним с грохотом захлопнулись толстые решетчатые двери. «Там бы ему и остаться, – подумал он. – Там он в безопасности, а мы в безопасности от него. Это было бы самым элегантным решением. А вместо этого я должен вытаскивать его, тащить на свободу, которую он использует для того, чтобы убить двух человек. Ведь это не было глупой болтовней, это было серьезно».
Доктор Дорлах зажал под мышкой свою папку и зажег сигарету. Пальцы его слегка дрожали. Впервые он видел потрясенного Боба Баррайса.
Посетителем номер два стал Гельмут Хансен. Когда старший вахмистр Шлимке спросил Боба, желает ли он его видеть, Боб ответил – Этому визиту я особенно рад.
Гельмут сразу поднялся, когда в комнату для свиданий ввели Боба. На этот раз около двери внутри помещения остался стоять охранник, поскольку это был не визит адвоката. Боб медленно подошел к столу, отделявшему его от Гельмута.
– Добрый день, Боб, – приветливо сказал Хансен.
– Добрый день, скотина!
– Ошалел в тюрьме?
Боб ухватился за крышку стола. Охранник предупредительно кашлянул.
– Я этого не сделаю, вахмистр, – глухим голосом произнес Боб. – Столом эту тварь не убьешь. Слишком быстро, да и ненадежно. Посмотрите на него, вахмистр. Вот как выглядит человек, который благодаря лизоблюдству становится миллионером, выживает законного наследника из дома, из всех его владений, и при этом весь мир считает его образцом порядочности. Он ходит в церковь, женится, наплодит детей, будет осмотрительно управлять предприятиями Баррайсов, делать пожертвования от излишков, все новые слои общества будут ему обязаны, он будет тайно изменять своей любимой жене Еве – хотя нет, это он не будет, его мораль не позволит ему выходить за рамки супружеской половой жизни, после каждого оргазма он будет громко кричать «Аллилуйя!» и благочестиво смотреть на небо. Он будет приумножать благосостояние своих рабочих и служащих, продолжать традицию дяди Хаферкампа писать изречения на пакетах с деньгами, у него никогда не будет забастовок на фабриках, и в один прекрасный день он умрет в своей постели со сложенными ручками, как и вступил когда-то в этот мир. А кто он такой на самом деле? Негодяй, подлец, гоняющийся за наследством, экскременты которого покроют позолотой, поскольку они так хорошо вписываются в буржуазный ландшафт! Вахмистр, я хочу уйти, я начну блевать, если буду дальше смотреть на этого парня.
– Это все? – спокойно спросил Гельмут Хансен.
– На сегодня – да. Еще помочиться могу на тебя. У меня как раз давление в мочевом пузыре.
– Посмейте только! – предостерег от двери охранник. Боб Баррайс хрипло засмеялся:
– Не бойтесь, дорогой. Даже такой человек, как я, имеет понятие о культуре. Это было сказано в переносном смысле. Мой лучший друг Гельмут Хансен, дважды спасший меня, поймет меня, не так ли?
– Нет.
– Нет? Тебе что, большие деньги в голову ударили?
– Ты неверно оцениваешь ситуацию, Боб.
– Я ее оцениваю так, как мне изложил доктор Дорлах. Дядя Хаферкамп вычеркнул меня.
– Официально.
