поджег уголек, чтобы отпугнуть их, и сел рядом с ним. Он предложил мне стакан.
— Будешь?
— Нет, спасибо, я пытаюсь бросить.
— И правильно. Кальций сведет тебя в могилу.
Он сделал небольшой глоток.
— Волнуешься насчет нее?
— Ты о Рейчел?
— Ну, да. Не буду же я спрашивать о Челси Клинтон.
— Она в порядке. Кстати, я слышал, что Челси неплохо справляется в колледже, так что у нее тоже все путем.
Эйнджел улыбнулся, и лицо его словно на миг озарилось.
— Ты понимаешь, о чем я.
— Понимаю. Иногда бывает, волнуюсь. Порой мне становится так страшно, что я выхожу сюда, сижу в темноте, глядя на болота, и молюсь за нее. За нее и за малыша. Честно говоря, я думаю, что мы уже достаточно натерпелись. Пора бы и передохнуть немного.
— Здесь в такую ночь можно на это надеяться, — сказал он. — Тут очень мило. Спокойно.
— Ты начинаешь подумывать о том, чтобы удалиться на покой в эти края? В таком случае мне пора паковать вещи.
— Да нет, я слишком люблю город. Но здесь можно отдыхать.
— У меня в сарае водятся змеи...
— У всех нас свой гадючник. И что ты собираешься с ними делать?
— Оставлю в покое. Может, когда-нибудь они уйдут, или что-нибудь с ними случится.
— А если нет?
— Тогда придется самому с ними разобраться. Не хочешь сказать, что ты здесь делаешь?
— Спина болит, — ответил он просто. — И бедра тоже — там, где они содрали с меня кожу.
Ночные тени настолько отчетливо отражались в его глазах, будто стали частью его, как если бы частички темного мира нашли свое пристанище в его душе.
— Знаешь, я все еще вижу их, этого чертова проповедника и его сынка. Он держал меня, пока остальные резали. Он шептал мне на ухо, ты знаешь об этом? Этот Падд, гореть ему в аду, шептал мне, гладил по голове, мол, все в порядке, все образуется. А в это время его папаша резал меня. Каждое мое движение напоминает о холодной бритве, о его шепоте, и это возвращает меня назад, к ним. И, когда это происходит, ненависть переполняет меня. Никогда раньше я не испытывал такой ненависти.
— Это пройдет, — сказал я тихо.
— Разве?
— Да.
— Но не совсем.
— Нет, не совсем. И это чувство будет принадлежать тебе, и ты сделаешь с ним то, что должен.
— Я хочу убить кого-нибудь, — он сказал это так же, как если бы сообщил, что собирается принять прохладный душ жарким днем.
Луис был убийцей, я так думал. Неважно, что он убивал не ради денег или власти, что он не был безразличен и что людей, которых он убивал, не слишком оплакивали. Он мог забрать жизнь и не терзаться при этом по ночам, это было у него в крови.
Но Эйнджел — другое дело. Лишь попадая в ситуации, когда либо ты, либо тебя, он мог отнять жизнь. И это волновало его. Но всегда лучше волноваться на земле, чем беззаботно лежать в ней; у меня были личные причины благодарить Эйнджела за такую позицию. И вот Фолкнер уничтожил часть его, маленькую плотину, которую он сумел выстроить в глубине своей души, дабы удерживать страдания, гнев и боль, накопившиеся за всю жизнь. Я не знал и сотой доли того, что выпало ему испытать: оскорбления, голод, непонимание, насилие, — но только сейчас я действительно осознал всю значимость последствий этих невзгод.
— Однако ты не будешь давать против него показания в суде, если тебя попросят, — сказал я.
Я знал, что окружной прокурор хотел вызвать его на слушание и даже собирался прислать повестку. Но Эйнджел не любил лишний раз появляться в суде.
— Из меня не получится полезного свидетеля.
По правде сказать, он был прав, но мне не хотелось рассказывать, насколько слабым было дело против Фолкнера. Я даже опасался, что без более серьезной доказательной базы оно просто развалится. Как написали в одной газете, Фолкнер утверждал, будто на протяжении сорока лет фактически был узником сына и дочери, будто они одни виновны в гибели его паствы и ряде нападений на группы и отдельных лиц, чьи взгляды отличались от их собственных, и что дети приносили ему кости и лоскуты кожи, дабы он хранил их как напоминание. Типичная защита из разряда «во всем виноваты те, кто уже умер».
— Ты знаешь, где находится Каина? — спросил Эйнджел.
— Нет.
— В Джорджии. Луис родом из тех мест. По пути в Южную Каролину мы остановимся там ненадолго. Просто довожу до твоего сведения.
И в глазах его вспыхнул огонек. Я сразу разглядел его, потому что раньше он горел и в моих глазах. Эйнджел поднялся и направился к двери.
— Это ничего не решит, — сказал я.
Он остановился.
— Ну и что?
Утром за завтраком Эйнджел был немногословен и ни разу не обратился ко мне. Наш разговор на крыльце не способствовал сближению. Наоборот, он отразил существующий между нами разрыв, о котором странным образом прямо перед отъездом догадался Луис.
— У вас вчера было что-то вроде серьезного разговора? — спросил он.
— Да, вроде того.
— Он считает, что тебе надо было убить проповедника, когда представилась возможность.
Мы смотрели, как Рейчел и Эйнджел тихо разговаривают. Голова Эйнджела была опущена вниз, и он иногда кивал, но я почти чувствовал волны беспокойства, исходящие от него. Время разговоров уже прошло.
— Он винит меня?
— Для него все не так просто.
— А ты?
— Нет. Эйнджел был бы уже дважды покойник, если бы ты не сделал того, что сделал. Я не в обиде на тебя. А Эйнджел — он просто запутался.
Эйнджел наклонился и поцеловал Рейчел в щеку, нежно, но поспешно, а потом направился к машине. Он посмотрел на нас, кивнул мне и забрался в машину.
— Я поеду туда сегодня, — сказал я.
Луис слегка напрягся:
— В тюрьму?
— Да, в тюрьму.
— Могу я поинтересоваться, зачем?
— Фолкнер попросил о встрече со мной.
— И ты согласился?
— Им нужна любая помощь, а от Фолкнера ее не дождешься. Они думают, что ничего плохого из этого не выйдет.
— Они ошибаются.
Я не ответил, заметив лишь:
— Они все еще могут прислать Эйнджелу повестку.
— Пусть сначала его найдут.
— Его показания могут помочь засадить Фолкнера за решетку до конца его дней.
Луис уже двинулся вперед.
