кровавым огнем, и огонь этот разливается все шире и шире.
В этот день утро в Пловдиве было необыкновенно светлым и прозрачным, а улицы пустынны и тихи, словно ночь тревоги еще тяготела над городом.
Солнце еще не взошло, но свет зари уже тронул голубые, желтые и зеленые стены домов, и они заиграли красками — весело и празднично. Было тихо, лишь где-то на юге, возле Белаштицы и Дермендере, еще слышался глухой гул орудийной канонады.
По улице, ведущей к кафедральному собору, скакал всадник. Его венгерка развевалась на ветру, поблескивала притороченная к седлу сабля.
Топот копыт звонко отдавался на пустой улице, словно приветствие немым домам вокруг. Когда всадник доехал до нижнего конца улицы и собирался повернуть в сторону мечети Джумая, с вершины холма разнесся радостный и торжественный звон колокола.
Всадник остановился и оглянулся. Звон будто шел с чистого, безоблачного неба, звуки бежали вниз по узким улочкам и ударялись в окна домов, рассыпаясь на тысячи осколков.
Заря уже разгорелась, окна и стены домов сияли, и всаднику вдруг показалось, что он попал в какой-то фантастический город. После всех ужасов войны, которые ему пришлось пережить, это зрелище представилось ему нереальным. Он немного постоял на месте, глядя на город и слушая колокольный звон, затем пришпорил коня и исчез в утренней дымке.
Колокол долго звонил в одиночестве над безмолвным городом. Потом откуда-то издали ему начал вторить другой. Ударили тяжелые колокола кафедрального собора. Им отозвались эхом колокола церкви св. Петки за холмом. И вот уже весь город огласился праздничным звоном, плывущим как благословение над заснеженными крышами.
Хаджи Стойо Данов услышал колокольный звон у себя в подвале.
Неделю назад он собрал все ценное в одной из подвальных комнат, где было сухо и летом держали семена для рассады. Сюда он принес и все документы. Наказал сколотить ему кровать и еще перед новым годом начал ночевать там.
Город опустел. В такие времена никому не известно, что может случиться с тобой ночью. Из силы, которую прежде ты мог продемонстрировать каждому, деньги теперь превратились в приманку для разбойников. Поэтому единственное, что оставалось, это спрятаться и ждать.
Но хаджи Стойо не был спокоен и здесь. Он почти не спал. Если же усталость и теплая влага подвала усыпляли его на какое-то время, то сон его был мучительным, населенным кошмарными видениями. Ему снилось, что взламывают ворота его дома, что Тахтакале в пламени и от складов зерна ничего не осталось. Он вскакивал, весь в холодном поту. Сердце бешено стучало. Он ждал, пока оно успокоится, потом зажигал свечу и подходил к полке с документами. Перебирал их, словно что-то искал, приговаривая вполголоса: «Подлые времена… Кругом одни безбожники…»
Этой ночью торговец зерном вообще не спал. Прислушивался к орудийным выстрелам, цоканью копыт по булыжной мостовой, глухой ружейной стрельбе. Потом вдруг наступила тишина. Необычайная, тягостная. Шагая по комнате взад-вперед, хаджи Стойо думал. Подсчитывал свои доходы, повторял в уме обещания Палазова, затем вслух ругал его. Замирал на месте, прислушиваясь, потом снова принимался шагать и думать. Не напрасно ли он тревожится? Разве не война несет с собой самые большие барыши? Ведь каждого солдата надо накормить, солдат хочет хлеба. Война делает денег больше, чем пуль. Какое значение имеет, с севера она идет или с юга!
Затем его вновь охватывала тревога. Тишина казалась страшной, зловещей. Откуда-то со двора донеслись удары.
Колокольный звон положил конец и кошмарной ночи, и его мыслям. Он долго слушал его, потом открыл дверь на лестницу и по льющемуся сквозь оконца свету понял, что уже утро.
Хаджи Стойо набросил на плечи шубу и медленно поднялся по лестнице. Прислушавшись, чуть приоткрыл наружную дверь. Утро было сияющим, казалось, от колокольного звона звенит сам кристально прозрачный воздух.
Во дворе под навесом стоял сторож. Хаджи Стойо не держал сторожей, но в смутные времена нанимал для охраны дома албанцев. Этого сторожа он три дня назад привез из Станимака. Албанец подошел к нему на цыпочках и таинственно произнес:
— Русские уже вошли… Вошли в город… Трое недавно стучались в ворота, но я не открыл…
Хаджи Стойо молча одобрительно кивнул головой, закрыл дверь и снова задвинул засов.
Потом, заложив руки за спину, стал подниматься по внутренней лестнице! Миновал первый этаж. На вешалке висело забытое Павлом пальто. Хаджи Стойо его не заметил. Он шел на чердак.
Подойдя к чердачному окну, стер рукой пыль со стекла и посмотрел на улицу. Отсюда весь город был как на ладони. Пожар потух, над крышами домов одиноко торчали минареты мечетей. Солнце еще не взошло, за Марицей голубовато-серая равнина терялась вдали.
Хаджи Стойо обвел ее мутным от бессонницы взглядом. Она была все такой же, какой он ее помнил много лет. Земля всегда будет рожать зерно. И зерно всегда будет приносить деньги. Вот она — незыблемая истина. Все остальное — суета сует.
Действительно, в мире есть нечто вечное, нечто вне времени, не зависящее от пашей и генералов, от их пушек и ружей. Этот мерзавец Палазов, может быть, более прав, чем многие другие.
На верхний этаж дома Аргиряди колокольный звон доносился чуть приглушенно, но тоже торжественно и радостно. София лежала под окном так, как упала накануне.
Колокола один за другим умолкали, вскоре в просторной комнате воцарилась тишина. Восходящее солнце осветило стены, теплые отблески заиграли на мебели. В коридоре раздались мерные удары часов.
В эту минуту со стороны Хисарских ворот послышались фанфары. Они раздавались все ближе и ближе. Возле церкви св. Константина и Елены появилась колонна гвардейских гусар. Впереди ехали трубачи с блестящими медными трубами, на которых развевались штандарты с двуглавыми орлами. За ними густыми рядами шли офицеры в серых боевых шинелях и фуражках набекрень — усталые, невыспавшиеся, но радостно возбужденные ослепительным утром.
Это была дивизия генерала Дандевиля, с вечера вступавшая в город по понтонному мосту. Немного в стороне от офицеров ехали верхом Рабухин и Грозев.
Всю ночь они провели возле моста, где солдаты и местные жители из Каршияка, стоя в воде, поддерживали плечами деревянные понтоны, по которым переходили на другой берег первые орудия.
Широкие ворота осторожно приоткрывались, и из дворов вначале робко, затем все смелее выглядывали женщины, выскакивала детвора, подбегая совсем близко к коням. Старики выносили потемневшие от времени иконы и, пока мимо них проходило войско, держали их в руках, крестясь и плача от радости.
Рабухин смотрел на все это с волнением. Все напоминало ему далекую Херсонскую землю, властно вызывало в душе мысли о России. Он ехал молча, глядя на румяные от мороза лица людей. Исход войны был решен. Они победили. Целый период его жизни подошел к концу. Что еще оставалось ему сделать в этом городе? Сходить на могилу Жейны, найти Наталию Джумалиеву, попрощаться с ней. Часть Артамонова, вероятно, направилась к Одрину, он догонит ее по пути.
Толпа становилась все гуще. Люди теснили солдат. Там, где всадники касались деревьев, с ветвей сыпался снег. Седой полковник прижимал к себе черноглазую девчушку, его усы щекотали ее лицо, и она весело смеялась, а полковник плакал. Где-то поблизости раздавались возгласы «ура».
Когда колонна свернула у церкви, Грозев увидел дом Аргиряди. Его охватило знакомое волнение, которое он испытывал всякий раз, приходя сюда. Перед его мысленным взором возникла пустынная улица, притихшая в зимних сумерках, бледное сияние горящей свечи на подоконнике. Он почувствовал аромат волос Софии, тепло ее губ.
Фанфары трубили штандарт-марш, медные кокарды блестели на солнце. Грозев смотрел на людей, на их радостные, немного смущенные лица, на распахнутые ворота, и ему казалось, что он въезжает в какой-то новый, незнакомый ему город.
