тебе… А я подумал — если ей сейчас всю правду рассказать, так она совсем свихнется, руки на себя наложит… Пусть уж оно все будет пока как есть, может, отойдет еще… Ну а больше мне и рассказывать-то всю эту историю некому было — в прокуратуру ведь не пойдешь: там решат, что я просто умом тронулся, небылицы какие-то плету, доказательств-то ведь никаких нет… Пакет, что я Сереге Челищеву через Лену передавал, ясное дело, не дошел… А ребятам рассказывать просто побоялся — не за себя, за них… Я ведь до сих пор понять не могу, почему сектрисовская контора меня в покое оставила, — они так и не проявились ни разу, я сначала каждый день ждал, а потом понял, что надо жить дальше… Я теперь самым настоящим журналистом стал, с удостоверением, со всеми делами. Как документы получил и в Питер вернулся, пришел в ту самую «молодежку» — помнишь, я тебе говорил, там мои ливийские очерки печатали… Пошел прямо к главному редактору, говорю: мол, так и так — бывший офицер, хочу у вас работать… А эта газета в Ленинграде сейчас самая супердемократическая, им всюду заговоры против них мерещатся, агенты КГБ и прочая ерунда… Они как мою биографию узнали, сразу во мне шпиона заподозрили засланного, чтобы демократическую прессу изнутри разлагать: сам посуди — офицер, столько лет за границей проработал, языки экзотические… По нынешним временам совсем не лучшая биография. Тем более что им даже справки обо мне не навести. Но самое смешное — взяли они меня, только все время косятся; будто подозревают в чем-то… А что мне им сказать — жизнь ведь всю не перескажешь… У них вообще злодейства КГБ — больная тема, совсем свихнулись на ней, притом что сами с Комитетом, по-моему, даже и не сталкивались никогда, только в книжках читали. А теперь статьи пишут — ухохочешься, какая херня у людей в голове…
Недавно в редакцию кто-то книжку Суворова приволок, так они узнали, что еще какое-то ГРУ есть — теперь и про них пишут… Ну, а я в эти дела не лезу — у меня своя специализация, бегаю криминальным репортером, в газете темой этой никто раньше и не занимался… Учиться нужно многому, потому что пока в редакции двадцатидвухлетние пацаны больше меня понимают, я иногда вообще не врубаюсь, о чем они между собой говорят: полоса, петит, нонпарель, засылка… Может быть, если научусь писать более-менее, попробую книжку сделать — про нас с тобой, про ребят, про то, как все было на самом деле… Только если это и будет, то не скоро: пытался я пару раз начать писать — ничего не выходит, слова не те, казенно как- то получается… А еще… стоит мне пару страниц написать — все, без стакана в этот вечер уже не заснешь, можно и не ложиться… Кстати, с пьянкой я всерьез завязать решил, вот с тобой сейчас выпью — и все, пора уже… Я вообще по-новому решил жизнь начать — кончился военный переводяга Обнорский, посмотрим, что получится из журналиста Серегина… Кстати, Шварц мне звонил, он тоже уже в Союзе, ребят вокруг себя собрал, рэкетом всерьез занялся… Меня к себе звал, но я пока отказался — Серега вроде с пониманием отнесся, не обиделся… Как передумаешь, говорит, приходи, всегда тебе рады будем, Палестинец. А я ему — спасибо, Шварц, только я больше не Палестинец, я теперь — Журналист… Помнишь, кликуху мне такую хабиры в Бенгази дали — как в воду глядели… Ну вот, собственно, и все… Ребятам всем, кто с тобой, приветы передавай, я про всех помню… Оградку тебе я уже заказал, к осени плиту нормальную положим… В общем, спи спокойно, братишка…
Парень у могилы действительно говорил очень тихо, но каждое его слово отчетливо звучало через маленький динамик в неприметной серой «Волге», стоявшей у ворот кладбища. В машине сидели двое и внимательно прислушивались к этому странному монологу. Пожилой седовласый мужчина в добротном костюме улыбнулся и посмотрел на своего более молодого товарища, лицо которого напоминало плакатное изображение честного сельского труженика:
— Ну, что скажешь?
Молодой пожал плечами и равнодушно ответил:
— Все равно вам решать. Я еще там свое мнение высказал, оно осталось прежним: по-моему, нулевой вариант наиболее предпочтителен. Это будет полной гарантией от всех возможных эксцессов, особенно если учесть занятую им, — парень кивнул в сторону кладбища, — позицию. Я, если честно, не сторонник рискованных экспериментов.
Седовласый негромко засмеялся и сказал:
— Вот потому-то я — это я, а ты — это ты. Вам, молодым, только дай порулить — таких дров наломаете… Нулевой вариант осуществить никогда не поздно, только его ведь потом уже не переиграешь… А позиция его — она ведь и измениться может, позиция-то… В горячке да с нервов чего только не скажешь. И потом — ну чем мы рискуем? Ты же слышал — идти ему все равно не к кому, да и кто бы ему поверил, начни он что-то рассказывать? Мигом бы в дурдом попал… К тому же скоро в стране большие изменения начнутся — тогда вообще никому дела не будет до чьих-то рассказов… А парнишка перспективный — ты заключения аналитиков читал? Ну вот. Если мы каждому такому парню нулевку устраивать начнем — кто работать будет? С одними мудаками исполнительными дела не сделаешь. Куда он подался — в журналистику? Пусть, направление перспективное, особенно сейчас. Пусть осваивается, работает, а мы поконтролируем, даже поможем незаметно… Глядишь, со временем начнет что-нибудь интересное вырисовываться… Ладно, поехали, времени уже нет совсем.
Седовласый решительно махнул рукой, показывая, что прения окончены. Молодой с выражением почтительного сомнения на лице молча запустил двигатель, и серая «Волга» плавно отъехала от ворот пустынного кладбища…
Примечания
1
Нади Дуббат — Клуб офицеров (арабск.)
2
Бир аль-Айюн — Колодец глаз (арабск.)
3
Истихбарат — служба ливийской контрразведки (арабск.)
4
Деятельность политических партий среди иностранцев за границей была запрещена, поэтому партийные ячейки за кордоном именовались «профсоюзными организациями», а комсомольские —
