потенциальным конфликтом с их коллегами, принадлежавшими к немадьярским народам, также населявшим страну. Эта тенденция содержала опасность трансформации более широких представлений о «хунгарском» патриотизме в более конкретное и узкое понятие мадьярского национализма, направленного против всех других «национализмов» – румынского, сербского, хорватского, словакского. Эта тенденция усиливалась чувством социального и культурного превосходства у венгерского дворянства (позднее передавшимся как венгерской интеллигенции, так и представителям среднего сословия) по отношению ко всем этническим меньшинствам, которые, за исключением хорватов, не имели собственной феодальной элиты. И все же пользу, которую принесли неологисты, трудно переоценить. Представить ее можно даже количественно: они ввели в обиход не менее 10 тыс. новых слов (многие из которых употребляются и сегодня), приспособив венгерский язык к выполнению целого ряда новых для него функций. Но самое главное, они дали носителям венгерского языка чувство интеллектуальной уверенности, поскольку на нем теперь с легкостью можно было обсуждать любые явления и взаимосвязи, существующие в постоянно меняющемся современном мире. Особое коммуникативное значение в этот период приобрела литература, ибо новые литературные темы и стили способствовали генерированию новых вкусов, эмоций и этических норм, осваивая которые, венгерское общество адаптировалось к современности.
Дебаты по поводу выработки норм нового литературного языка сначала концентрировались вокруг поэзии Михая Чоконаи-Витеза – лирического поэта, мастерски владевшего и изысканной техникой рококо, и стилистикой фольклорного стихосложения. Он был также одним из первых поэтов Венгрии, мечтавшим зарабатывать себе на жизнь исключительно литературным трудом. Вместе с неологистами венгерская словесность получила еще и Даниэля Бержени, «венгерского Горация», лирика которого отражала поиски устойчивых моральных ценностей и содержала надежду на возрождение героического прошлого венгерского дворянства; а также Йожефа Катону, автора знаменитой национальной драмы «Банк-бан» (1820) (о событиях XIII в. – времени правления короля Эндре II), воспринимавшейся как смелый протест против засилья иностранцев, нищеты крепостных и /292/ гнета тирании. Драма Катоны в течение нескольких лет никак не могла пробиться на сцену, хотя публичные театральные постановки на венгерском языке шли в Пеште с 1790 г.
Расцвет языкознания и литературы был поддержан типографами и издателями, также стремившимися внести свою лепту в развитие научной и литературной жизни страны. Особую известность среди них обрела «династия» Траттнеров. Янош Траттнер был издателем «Тудоманьош дюйтемень» («Научный сборник»), который начал выходить в 1817 г., а также «Ауроры» – литературного альманаха (первый выпуск в 1821 г.), стимулировавшего творчество молодых талантов, а также публиковавшего произведения близких друзей издателя, таких, как Казинци, Андраш Фай или Ференц Кёльчеи. Отличавшийся строгостью эстетических и этических принципов, Кёльчеи позднее стал одним из самых выдающихся ораторов Венгрии, возглавив либеральную оппозицию на заседаниях государственного собрания в период реформ 1830-х гг. Самое знаменитое его философско-политическое стихотворение «Гимн» было написано в 1823 г. в атмосфере общественного возбуждения, вызванного неконституционными притязаниями Франца I, а затем стало текстом венгерского национального гимна. К началу заседания государственного собрания в 1825 г. молодой поэт Михай Вёрёшмарти опубликовал романтический национальный эпос «Бегство Залана» (1825), живописующий один из подвигов Арпада времен венгерских завоеваний.
Из других сторонников реформ Иосифа, сохранивших свое влияние и в XIX в., можно назвать Йожефа Подманицки, бывшего правой рукой палатина Иосифа в администрации Венгрии вплоть до своей кончины в 1823 г. Гергей Берзевици, также переживший увлечение реформами Иосифа и якобинством, подводит нас к проблемам социально-экономических условий и потенциала страны с точки зрения науки того времени. В 1795 г. Берзевици уехал в свое имение на севере Венгрии и за всю оставшуюся жизнь лишь единожды позволил себе участвовать в политике – в 1809 г. набросал проект венгерской конституции для Наполеона. В имении большую часть своего времени и сил он посвятил созданию трудов по политэкономии – двум большим исследованиям на латыни (поскольку он не разделял широкого понимания венгерского патриотизма в духе Казинци): «Промышленность и торговля в Венгрии» (1797) и «Положение крестьянства» (1804), – а также великому множеству аналитических статей. В своих работах он доказывал пагубность для страны политики Габсбургов и, сражаясь против распространенного на Западе образа Венгрии (в ос- /293/ новном инспирируемого Веной) как варварского и мятежного захолустья, вскрывал внутренние причины ее отсталости. Как и его приятель Ференц Сечени, тоже из бывших сподвижников Иосифа, он находился под сильнейшим впечатлением от промышленного переворота в Англии, индустрия и коммерция которой были окончательно освобождены от пут феодальной системы. В определенной мере, Берзевици предвосхитил воззрения Иштвана Сечени, сына Ференца, относительно того, что именно крепостничество является главной причиной бедственного состояния Венгрии. Пользуясь научной статистической методикой, Берзевици доказал, что патент об урбарии не обеспечивает необходимого уровня защищенности крестьян от помещиков, что доходы земледельцев не позволяют им вырваться из нищеты и, следовательно, кормильцы страны вынуждены жить в неуверенности, отчаянии или полном безразличии. Будучи крайне невысокого мнения о современном ему дворянстве, Берзевици закономерно связывал свои надежды с вмешательством государства в хозяйственную жизнь страны.
Впрочем, несмотря на остроту научной мысли и эрудированность Берзевици, вполне объективно оценивавшего степень отсталости страны, его мрачным прогнозам все же не суждено было сбыться. Жизнь Венгрии оказалась более сложной и менее предсказуемой. Все очаги нового, столь трепетно охранявшиеся сторонниками реформ Иосифа от того, чтобы не погаснуть окончательно, едва приметно разгорелись и усилились среди окружавшего их болота. Бюрократический абсолютизм Франца I часто выглядел угнетающе дилетантским и бездарным, как ни странно, именно потому, что не мог соответствовать требованиям ускоренного общественного развития. Во время правления Франца I как бы ни с того, ни с сего началось всестороннее развитие социального организма, стали ускоряться процессы в экономической, политической и духовной сферах его жизнедеятельности. И хотя это ускорение в европейском масштабе было более, чем скромным, ни Венгрия, ни какой-либо другой регион Центральной Европы никогда прежде не знали таких темпов роста. Для состоятельной и предприимчивой части венгерского дворянства, составлявшей примерно одну пятую от более, чем полумиллионного знатного сословия страны, этот процесс явного ускорения мог служить доказательством истинности и полезности либеральных ценностей. Но даже тем дворянам, кто был вынужден дополнять свои скромные доходы или вообще зарабатывать на жизнь собственным трудом – содержать гостиницы, заниматься перевозками, а подчас даже сапожным делом или /294/ возделыванием земли, – идея «равных возможностей» или же перспектива «карьеры, достигаемой лишь усердием и талантом», уже не казались столь отталкивающими. Без сомнения, задача убедить массы мелкопоместного дворянства отказаться от единственного их достояния – классовых привилегий, чем они в основном и отличались от крестьянства, – была необычайно сложной. Они никак не хотели верить, что отмена системы привилегий лично им принесет больше пользы, чем вреда. И все же, несмотря на то, что большинство дворян поддавалось манипуляциям со стороны правительства, по крайней мере, часть из них удалось привлечь в лагерь сторонников либеральной программы с ее требованиями равенства всех и каждого перед законом, свобод и прав граждан, представительной, ответственной перед избирателями власти.
Что касается миллионов крестьян, то, конечно, новоиспеченный выпускник какого-нибудь немецкого университета мог быть потрясен, подобно Тешшедику в 1767 г., столкнувшись с их «глупостью, безразличием, суевериями и предрассудками» вместо ожидавшейся пасторальной идиллии. Уровень жизни венгерских крестьян к концу XVIII в. едва ли вновь достиг той отметки, на какой он находился в самом начале XVII в., перед всеобщим упадком. Хотя почти 60 % крестьян на пороге XIX в. не имели собственных наделов, в целом, их быт стал понемногу улучшаться: при строительстве домов начали учитывать и удобство, и красоту жилища. Около 20 % материально обеспеченных крестьян, по-видимому, были грамотными, что позволяло им не только читать религиозную литературу или приключенческие и готические романы ужасов, которые можно было купить на любом крестьянском рынке, но и делать расчеты, необходимые в частном предпринимательстве. Преступность в венгерской деревне начала XIX в. выросла не потому, что молодежь убегала из дома, опасаясь вербовщиков, а по причине роста благосостояния населения – появилось что грабить. Десятки тысяч деревенских парней, не сумевших избежать призыва в армию, вернулись домой совершенно другими людьми – их кругозор значительно расширился за то время, что они строем шагали по Европе, пройдя ее всю вдоль и поперек. Иногда они даже удостаивались высоких
