Эжен с детства привык жить среди незыблемых законов мира, стоявшего на деньгах. В этом мире всё было понятно и просто: каждый талер должен расти и распухать, принося прибыль. Талеры трудолюбивыми пчёлами со звоном-жужжанием вылетали из ячеек-сейфов банка-улья и возвращались обратно, неся нектар-прибыль, собранный на цветущем лугу под названием Объединённые Штаты Америки. Луг этот был огромен и обилен, и расширялся с каждым годом, постепенно вбирая в себя соседние лужайки, над которым кружили пчёлы-франки, пчёлы-фунты и пчёлы-марки, обитатели похожих ульев. Пчёлы-соседи не слишком радовались визитам заморских гостей, но пчёлы-талеры не обращали на это внимания: они брали своей энергией и нахальством, особенно после того, как европейские пчёлки насмерть перессорились из-за мировых делянок и усеяли их миллионами своих трупиков. Всё шло по законам природы: побеждал сильнейший, и душистый мёд заполнял соты американского улья, где выкармливались всё новые и новые личинки-талеры.
Выбрав стезю биржевого дельца, Эжен Денёф ни разу в жизни не испытал сомнений и колебаний: он был уверен в том, что деньги — сила сама по себе, что они самодостаточны, и поэтому нет никакой необходимости ломать себе голову над вопросом, откуда они берутся: главное, чтобы их было как можно больше. Эжен не обращал внимания на неодобрительные взгляды тётушки Катрин и на молчаливое презрение её мужа-креола — нравится этим старым чудакам жить в глуши, среди дикарей, и гордиться тем, что они зарабатывают себе на хлеб своими руками, и пусть. А он, Эжен, будет зарабатывать своим умом, за месяц сколачивая азартной игрой на бирже больше, чем эти старомодные идеалисты сумели заработать за всю свою жизнь. И только однажды в юности ему стало как-то не по себе, когда дедушка Батист, просмотрев «Биржевой вестник», усталым жестом снял пенсне и сказал, глядя на внука: «Это странно, Эжен: химические концерны, заводы «рено» и судостроительные верфи гордятся прибылью в пять процентов, рост национального дохода на те же пять процентов считается прекрасным показателем, а банк Леграна, — старик подчеркнул жёлтым ногтем строчку в газете, — обещает вкладчикам десять, двенадцать и даже пятнадцать процентов годовых! И так продолжается из года в год — откуда берётся такая прибыль, и что за этим стоит? Я стреляный волк, малыш, — я нутром чую здесь какой-то капкан, пружина которого взводится. И этот капкан когда-нибудь щёлкнет, и горе тому, кто не успеет вовремя убрать лапы. Думай головой, Эжен…».
Но это неприятное ощущение было мимолётным, оно быстро прошло, и Эжен Денёф, в очередной раз снимая сливки с удачной биржевой операции, так и не задумался головой, что за деньгами, рождёнными курсовой разницей стоимости проданных и купленных акций и увеличившими его банковский счёт,
Дверь кабинета с треском распахнулась.
— Мсье Денёф, акции «Тэмпико Петролеум» продаются по цене обёрточной бумаги! Это конец…
Внешним видом — выпученными глазами, взлохмаченными волосами и растрёпанным костюмом — Йозеф Зуттер, многолетний деловой партнёр и сподвижник Эжена, напоминал обитателя сумасшедшего дома. И голос его походил на предсмертный хрип, когда он через силу выдавил:
— Что же нам теперь делать, Эжен?
— Что делать? — лицо мсье Денёфа исказила судорожная гримаса. — Стреляться, друг мой Йозеф, — что нам ещё остаётся? Или ты будешь ждать, пока кредиторы не возьмут тебя за жабры и не бросят на сковороду?
— А… Стреляться… Ну да, кончено…
Пошатываясь, Зуттер вышел, не закрыв за собой двери. Эжен хотел встать, чтобы закрыть дверь кабинета, но передумал. Вместо этого он выдвинул ящик стола, достал оттуда старый шестизарядный «кольер», подаренный ему дедом на совершеннолетие, и задумчиво провёл пальцами по перламутру рукояти. А потом он вложил холодный ствол револьвера себе в рот и нажал на спусковой крючок.
Старушка Европа ещё не избавилась от болезненно-острой памяти о бредово-вязком кошмаре Мировой войны и смотрела в недавнее своё прошлое полными огня и боли глазами Анри Барбюса и Ремарка. Ещё не заросли траншеи; не были извлечены из земли все ржавые снаряды, впившиеся в неё за годы мировой бойни и не разорвавшиеся; не все затопленные в Скапа-Флоу германские боевые корабли были подняты и разрезаны на металл; и миллионы вдов, не дождавшихся возвращения с фронта своих мужей, ещё не состарились и одинокими ночами забывались в горячечных снах, щедро политых слезами. Отстраивались разрушенные города, и уже подрастало поколение торопливо рождённых детей войны, но прежняя жизнь умерла, расстрелянная пулемётами, отравленная газами и пропоротая в жестоких штыковых атаках. Мир изменился необратимо: психика человечества была тяжело контужена взрывами крупнокалиберных фугасов и раскисла от пролитой крови. На этой крови не взошли цветы — Европа напоминала человека, тащившего тяжкий груз, дотащившего его и сбросившего, но при этом не избавившегося от боли в натруженной спине и дрожи в коленях. Жизнь брала своё, однако далеко не все понимали, какой она будет, эта новая жизнь, и очень неуютно было жить в развороченном войной европейском доме. Стены этого дома покорёжило, в окна дул стылый ветер, пробитая крыша подтекала. А у хозяев потрёпанного дома не было денег на ремонт — эти деньги уплыли за океан в уплату за оружие, с помощью которого европейцы четыре года самозабвенно истребляли друг друга. Победителем из мировой бойни вышла только одна страна, вернее, её хозяева, создавшие эту страну как инструмент для достижения своих далеко идущих планов. И победители эти спокойно наблюдали за растерянной суетой европейцев, пытавшихся возродить хотя бы подобие своего былого величия.
Победители пожинали плоды: оставшиеся в стороне от ужасов войны Объединённые Штаты Америки переживали невиданный подъём и расцвет. В стране стремительно росло всё: валовой национальный продукт, объемы производства, прибыли компаний и уровень жизни, причем у всех слоёв населения. Каждый год приносил новые чудеса инженерии; строились небоскрёбы и мосты; символ преуспевания автомобиль стал в Америке предметом массового потребления (в двадцать девятом году было произведено и продано свыше одного миллиона легковых «рено»). Экспорт превышал импорт, ОША играли все большую роль в мировой экономике. Франглы всерьёз уверовали в то, что это навсегда, что их возлюблённая Богом страна нашла формулу безграничного процветания. Экономическая и социальная система Америки, по убеждению её граждан, лучше всего соответствовала природе человека, истинной морали и Божьему замыслу. Трудолюбивым и честным в ней был обеспечен успех, а если кто-то остался беден — так это только его вина; для таких ордекотенов[55] существует благотворительность, призванная смягчать отдельные неизбежные язвы общества.
Но грянул гром: три дня осени тысяча девятьсот двадцать девятого года — «чёрный четверг» 24 октября, когда началось обвальное падение цен акций, «чёрный понедельник» 28 октября, когда это падение приняло масштабы катастрофы, и «чёрный вторник» 29 октября, день биржевого краха на Рю де Мюр — стали поистине Судными Днями. Фондовый рынок рухнул, ломая людские судьбы — десятки разорившихся предпринимателей выбрасывались из окон. Резкие падения биржевых курсов случались и раньше, но на этот раз биржевой крах оказался только стартовым сигналом к невиданно глубокому кризису, поразившему всю экономику Объединённых Штатов Америки на долгие годы. Этот кризис, ставший для ОША историческим рубежом, получил название «Великая депрессия».
Кризис шёл волнами, словно цунами, порождаемые непрекращающимся подводным землетрясением, и следующая волна смывала то, что не смыла предыдущая. Расширявшаяся воронка кризиса втягивала в себя всё новые отрасли экономики и всё более широкие слои населения. За четыре года производство в Объединённых Штатах упало вдвое, разорилось более ста тысяч предприятий, безработица в стране выросла в десять раз — с трёх до тридцати процентов. Десятки миллионов людей испытали на себе резкое снижение уровня жизни и социального статуса: владельцы новых домов лишались их, будучи не в силах расплатиться по ссуде; люди, имевшие раньше «своё дело», теперь обречённо толкались на бирже труда; рабочие высокой квалификации хватались за любую подёнщину. Сбережения всей жизни улетучивались в один день, и никто не мог сказать, что принесёт день следующий. Тяжелее всего для многих американцев было то, что ни добросовестный труд, ни предприимчивость не помогали — люди чувствовали себя
