– Вы знаете, я сейчас тороплюсь на почту. А Вадим в гараже, но вот-вот вернется. Насчет клумб это лучше тогда с ним… Всего хорошего.
Старушка, слегка недоумевая, посмотрела на меня. «Ах, да, – сообразила я, – почта-то сегодня уже давным-давно закрыта. Это мне совершенно все равно, пусть теперь думает, что хочет». Стрелой Робин Гуда я стремительно вылетела на слегка морозный поздненоябрьский воздух и почти побежала в сторону автобусной остановки.
Мой плохо сфокусированный взгляд вдруг повелся на висящую на фонарном столбе фотографию черного, с небольшим белым пятном в виде бабочки на забавной мордочке, котенка. Его восьмилетняя хозяйка умоляла прохожих сообщить хоть что-нибудь о пропавшем четыре дня назад любимце. «Я очень люблю моего Черненького и очень-очень прошу всех помочь найти котика. Его судьба тоже важна, мой малыш не должен остаться в беде и в одиночестве». Прочитав текст под самодельным фотопортретом, я просто завыла в голос: вот даже котика кто-то сильно любит, ищет его, не хочет оставить в беде; а обо мне, человеке, и моей горемычной судьбинушке едва ли какая живая душа на чужбине станет больно уж переживать-заботиться.
Глава 21
Я совсем перестала соображать, куда же я направляюсь, просто абсолютно машинально шла к автобусной остановке. Сами собой из глаз заструились слезы и солью больно обжигало щеки. О чем конкретно я так горько рыдала, уже с трудом соображалось. Фантомные боли в груди мучили странными миражами: будто бы сердце вырезали и выбросили прочь, но в памяти оно еще продолжает беспрерывно ныть и биться. Внутри что-то резко рвалось наружу или, лучше сказать, взрывалось, как минное поле. Затем полное отупление овладело организмом и голова стала ощущаться, как полностью забитая некоей старой, слежавшейся ватой, причем предварительно хорошенько изжеванной. То было к лучшему; хоть чуточку, а стало легче. Мне повезло хоть с погодой. Накануне было так туманно, сыро и промозгло, а сегодня подморозило и выпал свеженький, пушистенький, беленький снежочек.
Ожидая автобуса в глубь родного Бэрума – в сторону, противоположную городу, я сделала отчаянную попытку снегом стереть с лица красные полосы от слез и уменьшить опухлость лица, чтобы хоть перед шофером и пассажирами предстать в виде приличной женщины. Взглянув на расписание, а потом на свои серебряные, со светящимся во мраке голубым циферблатом часики, я с крайним изумлением увидела, что, оказывается, десятиминутная дорога от дома до остановки заняла почти два часа. Да где же я была все это время? Может, часы пошли неправильно и даром что швейцарские. Тут-то мягко подкатил автобус. Несмотря на все старания скрыть следы истерики, и во время приобретения билета, и при моем продвижении по салону шофер и пассажиры смотрели на меня с нескрываемым сочувствием, несмотря на свой знаменитый нордический сдержанный темперамент.
Почему-то я решила выйти в Сандвике – столице нашего Бэрума и, согласно статистике, одного из самых красивых в Норвегии районов. Наверное, потому, что летом там находился наш с Игорьком любимейший белопесочный пляж, а в море высилась специальная вышка для прыжков в воду или, как смешно ее именовал сыночек: прыжка. И я, и сын так любили нырять с нее в манящую бирюзовую глубину девственно чистых вод морского залива.
Вечерняя, совсем по-зимнему хрустальная Сандвика встретила разноцветными огнями, северным скандинавским покоем и вечной безмятежностью. Вышедшие из автобуса вместе со мной пассажиры куда-то быстро рассеялись, одинокие прохожие появлялись и тут же пропадали из вида. Все было закрыто, и жизнь почти замерла. В такое беспробудно-темное время года и восемь часов вечера кажутся людям глубокой ночью. Через весь пустынный, одетый в сиренево-голубые тени районный центр я одиноко брела в направлении такого веселого, полного жизни летом пляжа.
Сейчас пляж выглядел одиноко и покинуто, как и я. Усевшись на слегка обледенелую резную скамеечку, я поглубже укуталась в свою тепленькую волчью шубку, хотя совершенно не ощущала холода. Физически мало что ощущалось, но зато мягкий, легкий мех своим вкрадчивым, но дружеским щекотанием, казалось, искренне пытается чуть-чуть приободрить свою потерянную перед антрацитовой чернотой еще незамерзшего моря хозяйку. Боже мой, как остро завидовала я всему остальному человечеству, мечтая оказаться в любой другой шкуре, лишь бы не в своей. Совсем не представляла, что мне делать и как жить дальше, да и стоит ли? Черная, затягивающе блестящая под призрачными переливами почти полной луны гладь моря. Давящая низкая луна слепила не хуже солнца и смотреть на нее было больно. В черную дыру моря было лучше не смотреть, а то взгляд увязает и начинает хотеться прямо туда: «Она подошла к морю и как в воду канула!» Лучше совсем закрыть глаза – сначала такой же беспросветный мрак, но вскоре через толщу тьмы начинают прорываться красочные прообразы каких-то пространственных антимиров. Антимиры в виде вспышек, нитей и ярких пятен бешено сплетались между собой в причудливые пестрые клубки; вибрируя и переливаясь, они обнажали прежде загадочную потусторонность и скелетную сущность всего мироздания.
Надо постараться сконцентрироваться на любовании этим вращением геометрических фигур, как в детстве, когда смотришь в полный разноцветных стекляшек калейдоскоп, только сейчас они видятся сквозь плотно-плотно сжатые веки.
Почему-то вспомнилось, как ребенком я все буквы алфавита воображала себе цветными. Например, М представлялась ярко-красной, как мак; Л – бледно-желтым лимоном; К – синим-синим летним небом; С – пляжем и оранжевым солнцем; Г – белым голубем; А – нежно-алой половинкой разрезанного арбуза; О – серебряным обручем-браслетом на бабушкиной руке. Остальные уже не вспомнить. Явственно вспомнилась щемящая, пугающе затаившаяся, поистине гробовая тишина ночного деревенского кладбища.
На следующее после охоты на «козоубивца» лето, да и потом в более поздние годы городские садоводческие и местные деревенские детишки страсть как полюбили устраивать друг дружке знаменитые русские «проверки на вшивость». Нам как раз исполнилось по 11–12 лет, стало быть, пришла пора. Личное задание вытягивалось под малоосмысленную детскую считалочку, и это могло быть, например, обдирание черешни или клубники в чужом саду, где непременно обитала злая собака; бросание патрона в костер с наиболее близкого расстояния (ожесточеннейшие бои с немцами под Москвой шли как раз в районе наших дач, и каких только «военных трофеев» мы, дети, не откапывали, не натыкались и не находили в окрестностях) или ныряние в глубокий заболоченный омут, где по идее и должен был бы проживать синий, косматый, раздутый от сырости и застарелого ревматизма водяной. Мне же волею рока выпал жребий на ночной поход на деревенское кладбище. Кладбище близ Тарасовки-2, старое и заросшее, лежало несколько в стороне от перекрестка всех поселковых дорог и выглядело совершенно пустынно, заброшенно и неухоженно.
Всех «современных» покойников хоронили в райцентре Красногорском, а тарасовским кладбищем перестали пользоваться после войны. За могилками умерших родственников, видимо, совсем некому стало ухаживать: деревенские роды либо погибли-вымерли, либо разъехались кто куда, а родные погибших под Москвой немецких солдат, верно, и вовсе не знали, где нашли последний приют их сыновья, мужья и отцы. Лишь озорные русские сорванцы вроде меня еще пытались воспроизвести вслух непривычные иноземные имена на чужом же языке на почти совсем сгнивших дощечках. Кладбищенские клены и ели, как часто случается в местах вечного упокоения, разрослись невероятно, а вечнозеленые кусты сплелись в малопролазные дебри; вездесущие цветки иван-чая, как и другие цветы, одиноким ветром сюда занесенные, цвели много-много пышнее и цветистее, чем такие же вокруг. Тоскливо торчащие, сильно покосившиеся от времени, долговязые серые кресты всем своим видом напоминали давным-давно отслужившие костыли всеми забытых инвалидов. Большинство могильных холмиков косо обсыпались и обросли черной жгучей крапивой, луговыми травами и роскошными лопухами. Потому-то холмики стали трудно различимыми и об них приходилось все время спотыкаться.
От небольшой кирпичной церквушки остался лишь полуразваленный остов и часть стены.
На кладбище жили самые разные птицы, которые частенько кричали и дрались и тем сильно нарушали вечный покой.
Мой неумолимый жребий повелевал провести в том тихом приюте усопших позднеавгустовский вечерок с девяти до десяти или позже (обязательно когда стемнеет!), имея при себе лишь ручной или карманный фонарик. По свойствам натуры была я чрезвычайно впечатлительной девочкой, тоненькой, длинноногой и с прозвищем Цапелька. Болтаться вечерней порой и в сумерках по кладбищу представлялось мне тогда сущим наказанием; я бы предпочла ободрать чужой сад-огород или швырнуть патроны в костер даже и с
