крошечным оконышком без стекла, напоминающая деревенскую баню по-черному. К стене был привален огромный чурбан, на котором высокий алтаец в рваной шубе, сброшенной с правого плеча, и в овчинной шапке без опушки и кисточки острым плотничным топором вытесывал широкие лиственничные доски. Услышав мягкий шорок шагов и усталое дыхание лошадей, он вскинул сухощавое лицо, почти лишенное бороды и усов. Взглянув на серые щеки и встретившись с мягким взглядом продолговатых глаз, Суртаев подумал, что этот человек многое пережил и много видел.
«А сколько же ему лет? Не то тридцать пять, не то все пятьдесят?»
Чумар положил топор.
— Доски делал. Скоро приедут люди. Писать надо, — объяснил он, когда гости подошли к избе.
— Как писать? — удивился Филипп Иванович.
— Бумаги нет, карандашей тоже нет.
Хозяин отворил двери в избу и достал корзину с круглыми и длинными углями. Смущенно улыбаясь, он взял дощечку и написал на ней несколько букв.
— Вот как пишет! Лиственничный уголь не годится: твердый он, ломается. А этот уголь — талиновый, мягкий. Хороший уголь.
В избе, где было душно и тесно, Чумар Камзаев жил лишь в середине зимы. Он провел гостей в аил.
— Ты нынче не кочевал? — спросил Борлай.
— Мне кочевать некогда. Народ учить надо, — отозвался хозяин и стал подносить гостям араку.
Филипп Иванович медленно осматривал жилье. Он нашел за стропилиной истрепанную книжку. Это был самоучитель, изданный в начале столетия.
— Давно ты научился грамоте? — заинтересовался он.
Чумар сел на баранью шкуру, легко подогнул ноги под себя. Заговорил медленно, певучим тенором:
— Давно. В Абае у русского мужика в работниках жил. Там поп дал мне эту книжку. Крестить меня собирался. Которые буквы показал, которые — нет. Весной я поехал овец пасти — и книжку с собой. В книжке нарисован конь и написано, что это конь. Я стал понимать. На камнях писал. Однажды вздумал я написать слово «Ат».[14] Две буквы только, а я писал два дня. Все не так выходило. Тяжело. Думать стал: «Грамота алтайцу не нужна совсем». И книжку бросил в мешок. Война пришла. Белый царь поссорился с другим царем. Народ погнали воевать. У нас, алтайцев, сначала только лошадей брали, а в шестнадцатом году и до людей добрались. Кто подарок комиссии даст — того забракуют, а кто не может подарка дать — иди на войну. Взяли меня на войну. Погнали по городам. Всю зиму гнали. Весной окопы копать заставили. День копаем, ночь копаем — все им мало. Начальство сердитое, по щекам бьет, не дает разговаривать. Охота мне стало жене весть о себе подать, а писать не умею. Грамотных нет. Вспомнил книжку и пожалел, что не взял с собой.
Борлай смотрел на землю. Воспоминания проплывали перед ним, как расстилавшийся по земле и таявший вдали дым огромного костра. Он тоже копал могилы и окопы на фронте, так же мысленно переносился в родные горы и думал о грамоте.
— Отпустили меня домой, — продолжал хозяин. — Баба моя умерла без меня. Коня найти не мог. Аил пустой. Только та книжка цела осталась, никто не взял. Кому она нужна? Я обрадовался. Опять учиться начал. Найду в лесу камень, мохом обросший, пишу на нем. Маленько научился…
В аил входили алтайцы в шубах, подпоясанных и спущенных с голых плеч. Чтобы не мешать разговору, произносили чуть слышно свое «дьакши» и садились у дверей. Они так внимательно слушали хозяина, что даже забыли про обмен трубками. Чумар рассказывал, как он поддерживал связь с партизанскими отрядами, как баи угрожали ему смертью и как в волости дали ему винтовку. Под конец интересно и живо описал последние бои с бандитами.
— С твоим братом вместе воевал. В партию нас на одном собрании принимали, — сказал он Токушеву взволнованно и снова перешел на тихий, повествовательный тон. — Войну кончили — я домой приехал. Женился на вдове, у которой было четыре лошади, пять коров и десять баранов. Жить можно бы, но… повернуться некуда. Везде на хорошей земле баи сидят. Думал я, думал: «Учить бедняков надо, а то я один — задохнуться можно». Список составил, каких людей надо учить грамоте обязательно. Побывал у товарища Копосова. Он сказал: «Пока школы нет — учи, подымай народ». Я поехал по аилам, уговорил учиться. Теперь люди приезжают ко мне каждое утро. Вот они, — Камзаев указал на алтайцев, столпившихся у порога.
Чумар понравился Суртаеву тем, что о своих занятиях с учениками рассказывал с предельной искренней простотой, что у него не было ни бахвальства, ни ложной скромности.
«Вот уж действительно, чем богат, тем и поделиться рад, — подумал Филипп Иванович и решил пригласить Чумара со всеми его учениками на курсы: — Он будет сам учиться и мне помогать».
Начался урок. Камзаев большую доску повесил на дерево, маленькие — роздал ученикам, разместившимся на полянке. Он писал углем слова, состоящие из нескольких букв: «скот», «пуля», «солнце». Иногда тут же набрасывал рисунок.
Суртаев сидел позади всех, изредка делал пометки в записной книжке.
После занятий он пригласил всех алтайцев на курсы. Там они будут писать уже не на досках, а в тетрадях, не углем, а настоящими карандашами. Вот такими.
Его карандаш пошел по рукам.
Когда алтайцы разъехались по аилам, Филипп Иванович сказал Чумару о недостатках его урока.
— Перед каждым занятием мы с тобой вместе будем составлять план, — пообещал он.
— А после курсов, товарищ Камзаев, кочуй к нам в долину, — пригласил Токушев.
— Я не кочую, — уклончиво ответил Чумар. — Я зимой в избушке живу.
— Но ты не косишь сена, — заметил Борлай. — Тебе придется зимой пасти скот в другом месте, на нетоптаных травах.
— Придется, — согласился Чумар.
Он понимал, что без заготовки сена не может быть полной оседлой жизни. А одному трудно заниматься этим незнакомым делом, да еще на неделенной земле.
— Вот если бы согласились алтайцы работать вместе, как работают русские в коммуне «Искра». Другая бы жизнь пошла, — сказал он и вопросительно посмотрел на Суртаева.
— Как? Как? — заинтересовался Борлай.
Суртаев рассказал о коллективном труде, но посоветовал Чумару не торопиться со своими предложениями.
— Надо начинать с маленького товарищества, а не сразу с коммуны, — сказал он. — А со временем у вас будет своя «Искра». Будет обязательно.
Глава третья
В аиле Утишки Бакчибаева ждали утренний чай. Урмат расставила вокруг очага деревянную посуду, разломила курут, из-за кровати достала мешок, в котором хранился талкан. Мешок оказался пустым. Алтайка украдкой отбросила его за спину, свирепо покосилась на детей и стала хлопотливо разливать чай, черпая деревянной поварешкой из казана. Чай был вскипячен по всем правилам — с солью и молоком. Недоставало лишь талкана.
Утишка жадно хватил глоток горячего чая, фыркнул, облизал потрескавшиеся темные губы.
— Чем кормишь мужа? — рявкнул Утишка, и черные кустики бороды задрожали.
— Нет у нас, хозяин, больше ни талкана, ни ячменя, — оправдывалась жена, спрятавшись за люльку. — Я берегла талкан, дышать на него боялась, пылинки не съела… Это ребятишки…
Утишка вскочил:
— Сама сожрала все!
Урмат сжалась и, зажмурившись, уткнула лицо в обрывки лисьего воротника. Но на этот раз муж не
