— Коня для жертвоприношения, говоришь, нет? — заботливо спросил хозяин, поблескивая лисьими глазами.
Анытпас пошевелил головой.
— О тихом человеке душа моя стонет. Сердце болит, когда вижу сородича в несчастье, — продолжал Сапог, приложив руки к своей груди. — Коня дам. Сам Шатый будет камлать тебе. Хотя и тяжело зимой к Эрлику спускаться, но старик согласится. Я попрошу его, и он не откажет мне.
Веки больного сомкнулись, на щеки выкатились мелкие слезинки надежды и благодарности.
Хозяин закончил, строго погрозив пальцем:
— Только ты не будь таким бесстыжим, как Аргачи и Борлай… Знай, что у покорного человека табун в пятьдесят коней будет.
В открытые двери посмотрел на Яманай, задерживая взгляд на ее груди.
Женщина вздрогнула и, ссутулившись, закрыла грудь руками.
Сапог встал и вышел.
Старики-прислужники надели на Шатыя пеструю шубу, к которой были пришиты колокольчики, жестяные обломки, разноцветные ленточки, ремешки и крылья филина. Потом они долго грели над костром большой бубен, размалеванный краской, похожей на запекшуюся кровь.
Шатый принял из рук старого прислужника разогретый бубен и, постучав в него над огнем, хрипло запел:
Потом он встал в воинственную позу, вскинул бубен выше головы и потряс им:
После этого он обратился за помощью к давно умершему предку, самому знаменитому каму:
Убогий аил в глазах больного колыхался. Где-то зловеще ухали филины да тревожно колобродили бубны.
Возле кровати приземистый человек дико орал, то быстро приседая, то высоко подпрыгивая и размахивая руками, — стало быть, дрался с кем-то сильным и ловким.
«На сером гусе кам полетел к Эрлику, — подумал больной. — У гуся лошадиные уши, в ушах золотые серьги, а в хвосте стрела. Летит он быстрее молнии. Вот сейчас откроются золотые ворота горы Уженю и Шатый улетит под землю».
«Это он восхваляет Эрлика. Сейчас начнет упрашивать».
Шаман крутился волчком, ухал, словно пугал кого-то. Потом он остановился возле кровати и прерывающимся голосом сообщил:
— У Эрлика сдох лучший конь. Бог взамен этого коня сначала облюбовал того, кто увел народ в долину Голубых Ветров, но потом ты больше приглянулся ему. Не знаю, упрошу ли. Шибко тяжело. Наверно, возьмет тебя сердитый Эрлик и сделает конем.
Больной в отчаянии открыл глаза. Ему показалось, что старые лиственницы склонились над аилом и шепчут сотнями голосов: «Эрлик съест. Эрлик съест…»
Он силился уверить себя, что это в кедраче ветер шелестит лохматыми вершинами деревьев.
Опять полился знакомый голос, утешая:
— Шибко сердитый Эрлик сегодня: так стучал лошадиными копытами, что железный аил его дрожал. Черный остров два раза в Черное озеро погружался… Гнев Эрлика сыпался на меня потоками искр. Ты, наверно, в это время слышал грозу? От ресниц моих не осталось ни одного волоска. Из опаленных глаз моих лились густые, словно кровь, слезы.
Вздохнув облегченно, кам слизнул пену с губ.
— Еле умолил. Согласился Эрлик взять не тебя, а отступника от старины, изменника сеоку Мундус, того, кто увел народ в долину Голубых Ветров, того поганого человека, который носит шубу с волчьим воротником и рысью шапку с малиновой кистью.
Больной слегка приподнялся. Он понял, что кам говорит о Борлае Токушеве.
Шатый согнул руки так, что казалось — держал невидимое ружье:
— Пук — и только. Не будет изменника.
Наклонился к больному, обнадеживающе посмотрел в глаза:
— Никогда не будешь хворать.
Анытпас впервые почувствовал с особенной остротой, как ему хочется жить. Теперь у него и аил свой, и жена есть, еще немного — и свои кони будут. Большой Человек такой добрый, такой заботливый! Сам кам Шатый говорит, что видел на небе зародыши скота, который будет принадлежать ему, Анытпасу Чичанову.
— Не хочу умирать… Сделаю все.
Старики-прислужники подбежали к шаману, неся ему тажуур с водкой и большие куски горячей конины.
Дикий ветер гнал по земле клубы жесткого, старого снега, смешивал со свежим и, высоко подбрасывая, крутил белые вихри. Ветер пошатывал Ярманку, закрывавшего лицо рукавом шубы и пробиравшегося к богатой усадьбе.
«Если Анытпас дома, то спит на кровати. А Яманай добавляет дров в костер, кипятит чай. Ей, наверно, нравится пить чай одной, когда спит нелюбимый, постылый».
Ярманка не мог даже мысленно произнести слово «муж». Он приподнял руку, чтобы посмотреть вперед, но ветер бросил ему в глаза целые пригоршни снега.
«Раздурилась непогода!.. А утро было такое тихое… Но буран мне поможет! — думал он. — Никто нас не увидит, не услышит. Собаки попрятались».
