караульщиках, хотя жена смастерила их тайком и над дверями схоронила от посторонних глаз.
— Баба сделала, а мне не сказала… Сейчас нашел, — бормотал он, не умея скрыть замешательства, и бросил идолов в костер. — Последние. Даю слово, больше Муйна не будет делать.
Редко бывало у Карамчи такое радостное лицо, как в тот миг, когда она шумно влетела в аил. Муж бросил на нее недоуменный взгляд и снова повернулся к Суртаеву, прислушиваясь к каждому слову.
— В одиночку, сам знаешь, у вас ничего не выйдет — не под силу, а вместе, товариществом, вы можете большую полосу вспахать… Плуг вам дадим… Человека найдем, который научит…
Заметив Карамчи, взволнованно порывавшуюся сообщить что-то, Филипп Иванович сразу замолчал.
— Тот, который тебе младший брат, видел, что Пегуха ожеребилась! — сообщила Карамчи, сияя радостью.
— Ну?! Где?
Борлай по-детски легко вскочил и дернул за собой шубу.
— Там, в лесу… Сказывают, жеребенок шустрый.
— Кто говорил? — спросил Суртаев.
— Брат его.
— А как звать брата?
— Не знаю, — тихо ответила смущенная женщина, рисуя трубкой елочку на золе.
— Скажи, скажи! — настаивал Борлай. — Ну, говори скорее.
Карамчи не хотелось говорить, и язык ее заплетался:
— В деревню ездить, товар покупать, когда много народу… так его имя будет.
Суртаев пожал плечами и, добродушно улыбаясь, ждал вразумительного ответа. Борлай строго сказал жене:
— Прямо говори. Видишь: человек не понимает твоих загадок.
Испуганно глядя то на мрачное лицо мужа, то на улыбающегося гостя, Карамчи смущенно потупилась. Поняв, что ей не избавиться от настойчивости мужа, она едва слышно прошептала:
— Ярманка.
— Как? Я не расслышал. — Филипп Иванович приставил ладонь к уху.
— Ярманка! — недовольно крикнула она, укоризненно посмотрев в его глаза.
Суртаев остановил Борлая, уже перешагнувшего порог, и с улыбкой спросил алтайку:
— А как твоего мужа звать?
При всей своей незлобивости Карамчи огрызнулась:
— Не привязывайся… Я забыла… — и отошла на женскую половину аила.
— Этого ты от нее пока что не добьешься, — уверенно сказал Борлай, когда Суртаев вышел вслед за ним. — Не хочет меня унизить, оскорбить. Старухи учили: «Добрая жена не смеет мужа и старших в семье и в сеоке называть по имени». Карамчи с малых лет привыкла к обычаям, и теперь ей нелегко.
— Это выдумали мужчины, чтобы унизить женщину, — начал Суртаев громко и нарочито для Карамчи. — А чегедеки на алтаек надевали как отметку, что это уже не свободные девушки, а купленные мужьями. Коммунисты должны поставить своих жен на равную с собой ногу. Обязательно.
Борлай заговорил уверенно:
— Все сделают… Мужчин будут по имени звать, чегедеки снимут, только ты не торопись. Солнце и то сразу не показывается: сначала уши выставит, потом брови, а уж после того и глаза откроются — день начнется.
— Правильно, дружище!
Суртаев хлопнул алтайца по крутому плечу, предложил ему папироску.
— Чегедек носить — плохо, — продолжал Токушев, собирая морщины на лбу, — плечи давит, летом жарко, дрова рубить мешает, бегом бежать — длинные полы заплетают ноги… Сами женщины сбросят чегедеки. Но первая, которая согласится снять чегедек, должна быть очень смелой и с острым языком, чтобы могла на насмешки соседок ответить зло, как огнем обжечь.
Прикуривая, с сожалением подумал: «Карамчи робкая».
…Жеребенок вскочил, неумело выкинув вперед тонкие ноги. Пегуха прижала уши и, пугая человека, вытянула голову с раскрытым ртом. Прикрикнув на нее, Борлай поймал жеребенка, толкнул его под мать и тихо загудел:
— Расти, малыш, скорее! В хороший день родился, в легкий.
Погладил дрожащую спинку.
— Замерз? Ну ничего, солнышко ласковое, оно тебя не забудет.
Жеребенок был крупным, стоял на длинных тонких ногах. Шея у него приподнятая, голова легкая. Видать, будет хорошим рысаком!
— Расти скорее, — сказал Борлай, все еще любуясь жеребенком, — надо целину подымать, хлеб сеять.
Чечек встретила отца у аила.
— Есть жеребеночек? — спросила она, подпрыгивая от радости.
— Есть, есть, — ответил Борлай, забавно мотая головой. — Завтра пойдешь со мной, посмотришь.
С женой поделился мыслями, приходившими не раз:
— Эта радость — как цветок: пользу приносят плоды, но ждать их долго. Четыре года конь растет. А товариществу сейчас нужны кони. И не верховые — упряжные. Чтобы не на охоту ездить, а землю пахать. Вот и надо радость искать в другом: больше семей в товариществе соединять да покрепче.
Лето стояло теплое, солнечное. До сентября, когда день убывает на целый аркан и жухнет хвоя на высоких лиственницах, не было инея. Колосистый ячмень вымахал на жирной земле чуть не в рост человека, ощетинился и стал быстро желтеть. В это время его прихватил первый заморозок. Зерно было щуплое, блеклое. Но Утишка целыми днями ходил по аилам, нахваливая:
— Не очень ядрен, а вкусен. Мало осталось, весь разобрали.
Когда его начинали упрашивать, он как бы нехотя соглашался:
— Ладно, тебе одному отпущу. Себе меньше оставлю, а тебе продам. Давай барана.
Насыпая ячменя в ведро, говорил:
— Паси и моего барана, я после возьму.
А сам думал:
«Так выгоднее, сколько бы у него волк ни задрал, мой баран будет цел».
К Борлаю зашел с упреком:
— Почему, дружок, не приходишь ко мне? Ячмень для тебя отсыпан.
— У меня нет барана, чтобы променять на ячмень.
— Не надо с тебя барана. Дружку и так ячменя дам.
— Так дашь? А с других за пригоршни зерна барана берешь.
— Сами дают, — обидчиво возразил Утишка.
— Так только купцы делали. Потому их и прогнали… Они тоже говорили: «Паси моего теленка».
— Я соберу своих баранов у всех, кто мне должен, — торопливо перебил гость.
— Сразу не надо было делать так.
— Своего ума не хватило, а ты посоветовать опоздал. Теперь я буду тебя спрашиваться.
Через два дня Бакчибаев снова пришел к Борлаю.
— Слышал я, что весной землемер приедет?
— Обещают.
— Нам время кочевать в Каракольскую долину, надо там землю просить, — настойчиво продолжал сосед, думая: «Там теплее: ячмень уродится лучше».
— Весной перекочуем. Землю товарищество там получит.
— Всем сообща?
