Испугавшись, что неожиданно громкий и поспешный вопрос вызовет у Борлая подозрение о его истинных намерениях, Утишка поторопился перевести разговор на осенний промысел белки.
Свинцовые тучи день и ночь плыли над головами, волоча по земле мокрые хвосты. Исчезли горные вершины, хмурые туманы пали на густые хвойные леса. Огненный осенний пух лиственниц побледнел и начал медленно осыпаться. Люди выходили из жилищ только за водой да за топливом. Скот пасли поочередно.
В первый же солнечный день все перекочевали на зимние стойбища, в аилы, расположенные в нижнем конце долины, куда летом не пускали ни лошадей, ни коров, — берегли траву к зиме. Спешно готовились к выходу на осенний промысел. Борлай съездил в Агаш и там выменял на кедровые орехи два пуда ячменя. Для Карамчи настала самая горячая пора. Днем она шила мужу зимнюю обувь, мяла косульи шкуры, починяла шубу, а ночью, разведя в аиле большой костер, готовила талкан. Она торопилась: не хотела, чтобы муж из-за нее откладывал свой отъезд на охоту. В первую ночь поджаривала ячмень в казане, во вторую — толкла огромным пестом в деревянной ступе, чтобы сбить шелуху с зерен; в третью ночь она разостлала возле очага овчинку, положила на нее каменную плитку, сама встала на колени и такой же плиткой начала растирать ячмень. До рассвета ее сутулая тень колыхалась на занавеске у кровати.
Борлай лил пули. В аиле запах поджаренного ячменя смешивался с запахом расплавленного свинца.
Охотник верил в удачный промысел.
«Нынче на белку урожай хороший… и козлов много. На пушнину достанем муки, всю зиму будем есть теертпек», — думал он.
Вспомнив Утишку, шепотом сказал:
— Без него достал ячменя… Когда вернусь с промысла, еще достану.
Глава тринадцатая
«Что делать? Куда пойти? Где искать защиты?» — эти вопросы мучили Яманай, но она не находила на них ответа.
В народе издавна говорили:
«Неужели так на всю жизнь? Неужели это не изменится?» — думала Яманай.
Сама себе доказывала:
«Скоро будет по-другому. Ведь теперь во всей жизни начинаются перемены».
Но будущее все-таки оставалось неясным, а жить где-то было надо, и Яманай скрепя сердце вернулась в холодный, неуютный аил Анытпаса.
Она была довольна, что муж очень редко приезжал домой, — все время находился при хозяйском табуне где-то далеко в горах. Дома он казался странным и растерянным: то пугливо озирался по сторонам, то бормотал что-то невнятное, разговаривая с самим собой.
В горах, оставив табун на подпаска, он уезжал к тропе, которая вела из долины Голубых Ветров на дальние охотничьи промыслы, и там затаивался. Косматые ветки старых кедров, засыпанных пушистым ранним снегом, не только всадника, а целый эскадрон могли скрыть даже от зоркого глаза охотников, проезжающих по тропе.
Третьи сутки Анытпас, без сна, без отдыха, кидался от дерева к дереву, от камня к камню. Голова его высовывалась то из-за зеленой кисточки хвои, то из-за каменного остряка: он чутко прислушивался к шорохам, высматривал следы лошадей. Он знал, что братья Токушевы будут возвращаться с охоты по этой глухой горной тропе. Черные глаза Анытпаса блестели жестко, сухо, искусанные губы подергивались. Он прижимал к груди ложе дареной винтовки и «сажал на мушку» снежную шапку какого-нибудь пня или ветку дерева.
Вечерело.
Из-за голубых вершин поднялась луна, и в лесу появились мохнатые тени, в них потонули камни, кусты, человек.
По тайге стлался шорох. В груди возникала дрожь. Сухая ветка хрустнет под ногой — сердце стынет. Рябчик с шумом сорвется с дерева — ноги подкосятся…
Страшно Анытпасу выполнять волю Эрлика, переданную через кама Шатыя, очень страшно. А еще страшнее возвращаться, не выполнив ее.
Братья ехали второй день, огибая горы, переваливая через хребты. Они сидели на тяжелых вьюках. Большие переметные сумы были набиты мясом козерогов. Поверх лежали мерзлые шкуры, скатанные трубками. За седлами покачивались буланые головы со светлыми бородками, с большими рогами, загнутыми, как полозья. Много мундштуков к трубкам сделают Токушевы! Из каждого рога по двадцать мундштуков!
Лошади шли не торопясь, каждый раз нащупывая, куда надежнее поставить переднюю ногу. Впереди — Байрым, в двух шагах от него — Борлай.
Тропа не торная. Трещали кусты красной смородины, потревоженные громоздкими вьюками. Вплотную надвигались деревья, казалось, протягивавшие через тропу друг другу руки.
Сдвинув шапку на затылок, настороженно выпрямившись, Байрым затаил дыхание: лесные шорохи беспокоили его.
— Кто-то в лесу бродит, — шепнул он.
— Медведь, наверно, в берлогу потянулся. Ему пора спать, — полным голосом ответил старший брат.
Лошади подходили к длинной поляне, где лунные лучи падали на опаленную морозами траву.
— На тропе следы.
— С Горячих ключей проехали двое.
Неподалеку вспыхнул огонек, и раздался выстрел. Старший Токушев, спешиваясь, крикнул брату:
— Стреляй!
Но в кого стрелять? Лес полон густых теней. Слышен шорох, треск сухого валежника под ногами человека, убегавшего под гору, к реке. Борлай хотел было кинуться вдогонку, но глухой стон брата остановил его.
Байрым стоял, прислонившись к коню, и сжимал рукой левое плечо.
Борлай заметил кровь на руке брата. Быстро снимая с себя опояску, сказал:
— Скидывай шубу! Сейчас сделаем перевязку.
В это время двое всадников приближались к реке. Они ехали по тропе, которая называлась «воровской дорогой». Старики рассказывали, что в незапамятные времена кочевники, жившие по ту сторону гор, воровали лошадей в Каракольской долине и уводили по этой тропе. Через снеговые хребты, тесные долины, через бурные реки, непролазные леса тянулась она, мимо ледяных скал, чистых, как изумруды, озер, мимо родников с горячей водой… Слава о живительных ключах летела далеко за пределы Алтая. Шли по горам рассказы.
«Давно-давно отправился в горы один хороший охотник, подстрелил старого марала, целый день бежал за ним по следу, — на снегу красная дорога. К вечеру вышел на ту высокую гору, на которой облака спят, и увидел в долине озеро краше неба, а на берегу — столбы пара, будто там костры горели, котлы кипели. На его глазах марал скатился в долину и бухнулся в то место, откуда шел пар. Не успел охотник
