служебном вагоне Желябужского. Дала знать, чтобы пришел в ту аптеку, где транспортеры сдавали свой тайный груз, доставленный из-за границы. От Ленина! Оказывается, привезла листовки и два свежих номера «Искры», сказала, чтобы первым долгом прочел статью «Революционный авантюризм». Прочел дважды. Не статья, а пламя! Досталось там так называемым социалистам-революционерам на орехи. Их бомбы ничего ведь не изменят. Слово сильнее бомбы, хотя в решительной схватке, в бою, и без нее не обойтись. В обоих номерах отчеркнул статью красным карандашом, дал прочесть жене. Утром Катерина швырнула на письменный стол.
— Не убедил! Герои всегда будут героями! Сатрапов устрашат, мужика поведут за собой, а на нем мир держится…
— Чепуху городишь, мила-ая! — перебил ее, пряча газеты в тайник стола. — Пойми же, наконец, что сила у мастеровых. У них — железо, у твоих мужиков — дреколье. А без железа царизм не свалить. Вот штука-то в чем.
Зело поспорили. Под конец сказал ей, как мог, помягче:
— Мне жаль тебя, Катя, не ту дорогу выбрала, по которой иду я. Твоя ошибка.
— Нет, не ошибка.
— Ну, скажем, заблуждение. Эсеровская партия — сухая гроза: молнии сверкают, а толку нет… Э-э, да что говорить…
Махнул рукой, с головной болью ушел на Откос, на свежий ветер…
Днем раньше там провел с Человечинкой несколько волнующих минут. Был вечер. По Заволжью шла грозовая туча. Ветвистые молнии били в землю. По фиолетовой глади Волги шли пароходы, белые, как чайки, гудками прощались с городом. Маруся — хотелось вслух называть ее так — остановилась, вскинула красивую голову:
— Люблю грозу…
— «В начале мая, — добавил из Тютчева, — когда весенний первый гром…»
— Всегда люблю!.. Вот такую! Когда удар за ударом!
— Я тоже люблю! — Впервые взял ее под руку. — Дышится легче. И силы прибавляет!
— Верно! И в этом у нас… Как бы тебе сказать?.. Единомыслие, что ли…
Рука была покорная. А поцеловать на прощанье, хотя бы в щеку, он, дурачина, не решился. Наверно, в душе назвала его чудаком.
Проводил до извозчика. Шепнул:
— Извини, вместе нам рискованно.
— Боишься? — сверкнула золотисто-карими глазами, будто в них отразилась молния. — Своей богоданной Екатерины Павловны? — спросила жестко, высвободила руку. — А я-то думала, что вы…
— Как бы не прицепился «хвост». Я же поднадзорный.
Катерину назвала с горечью. И не случайно — в предыдущие поездки жена была с ним. О них даже говорили как о примерной паре.
Теперь, слава богу, он ехал один. И спешил в Москву на встречу Нового года.
Разволновавшись, долго не мог заснуть, а когда сон сморил, приснилась Человечинка. Будто итальянская мадонна спустилась к нему из багетной рамы. Только на руке держала не младенца, а голубя. И птица ворковала: «Здравствуй!.. Здравствуй, дор-рогой!..» Сердито плескалось море о камни, гнулись до земли листья пальмы и вдруг скрыли ее. Метался по густой роще — не нашел. Звал — не дозвался.
Проснувшись, глянул в окно. За ним бушевала вьюга, кидала на стекло снежную крупу.
Над умывальником долго плескал в лицо пригоршни холодной воды. Вернувшись в купе, вставил папиросу в янтарный мундштук, закурил, задумчиво спрашивал себя:
«Как же с ней дальше?.. На «ты», как она в тот раз на Откосе, или на «вы», как при чужих людях? Алеша Окулов, молодой актер, вспоминая швейцарскую гору, Человечинку называет Юнгфрау. За что так? За стройность, красоту и строгую недоступность. Но она ведь не ледяная. В душе у нее огонь. Так как же с ней?.. Пожалуй, сделал правильно в приписке к рассказу «Человек», обратившись к ней на «вы». Пока лучше так…»
5
В Художественный Горький приехал перед началом новогоднего бала. В начищенных сапогах, в новенькой длинной шерстяной косоворотке, перетянутой неизменным кавказским пояском.
В тесном вестибюле уже было шумно. Едва успел скинуть пальто, как к нему, лавируя между разнаряженными гостями, устремился с широко раскинутыми руками Саввушка Морозов, во фраке и галстуке бабочкой.
— Алешенька! — Обнял и трижды поцеловал в щеки. — Как я рад!
— Я тоже, — ответил Горький взаимностью на его поцелуи.
— С Новым годом, дорогой! Пусть он принесет большое счастье! А нашему театру от тебя новую пьесу. Можно надеяться?
— Надеждами живем. — Горький потянул в сторону один ус, потом второй. — Здесь для меня дом родной. Ей-богу, правда. Не преувеличиваю.
— День сегодня особенный, такого Нового года я не помню: будет Антон Павлович!
— Все-таки расстался с теплой Ялтой?
— Говорит, с мокрой. Опять покашливает. А Новый год не мог себе представить без снега.
— Понимаю его… Только не простудился бы…
— Обещал быть Шаляпин.
— Федору я чертовски рад! Большущий он Человечище!
— А ты, — Морозов, отступив на шаг, окинул Горького мягким взглядом, — все такой же. — Задержав глаза на его лице, сам себе возразил: — Нет, сегодня не такой. Сияешь, как новенький десятирублевый золотой! А глаза взволнованные. Не случилось ли чего? Один приехал? Без Катерины Павловны?
— Один, яко юноша, — рассмеялся Горький. — Так уж получилось… Но вот среди своих… — И вдруг заторопился: — Извини великодушно. Надо повидать…
«К ней, — догадался Савва. — Под Новый год — за новым счастьем!»
Направляясь за кулисы, Горький думал только об одном — не опоздать бы… Увидеть бы наедине… И до встречи унять сердце. Колотится, анафемское…
Широко шагал по пустому коридору, между дверей артистических уборных. Не встретить бы тут никого. Не задержали бы разговором… А дверь к ней он найдет даже с закрытыми глазами. Остается несколько шагов…
Но за дверью голоса. Один знакомый. Неповторимо приятный, мягко бархатистый голос Качалова. А второй?.. Ну что же, придется пожать ей руку при них… А рукопись когда?.. Может, почувствуют себя лишними и поспешат уйти… Хотя с Качаловым надо бы поговорить…
Вышел незнакомый человек. Удлиненное лицо с незаметными скулами, серо-синие глаза, черные кудерьки на высоком лбу, аккуратно подстриженная бородка… Фрак, словно сшитый не по мерке, висел на его плечах. За незнакомцем — Василий Иванович. Стройный, элегантный, радостный.
— О-о, Алексей Максимович! Я несказанно счастлив видеть вас под Новый год! Вы как новорожденный месяц в ясном небе!.. Да, — спохватившись, придержал своего спутника за рукав, — познакомьтесь. Это Иван Сергеевич… Полетаев, — с заминкой припомнил новую фамилию, — наш добрый гость. А это…
— Горького и представлять не надо, — улыбнулся гость Качалова, названный Иваном Сергеевичем, и долго не отпускал руку писателя. — Я поклонник вашего таланта. С ваших первых строк. С «Макара Чудры». Как многие, восхищен «Буревестником». Уж очень он ко времени.
— Рад, что ко-о времени…
Услышав приятный сердцу нижегородский говор, Мария Федоровна встрепенулась и широко распахнула дверь.
