сюда…»
Андреева почти весь вечер и всю ночь была возле Горького, за столом его близость чуствовала локтем; отпивая шампанское из бокала, смотрела в его небесно-синие глаза и счастливо улыбалась. А когда тучкой набегало минутное раздумье, встряхивала головой. Заметили перемену в ней? Женщины перешептываются о ее неравнодушии к… Алеше? Пусть судачат сколько им угодно. Сегодня Рубикон будет перейден. И к прошлому — ни шагу. Слава богу, Желябужский все понял и не подходит к ней. Он в орденах, с лентой через плечо, а сам чернее тучи. Для него одна тревога: «Что скажет свет?» Под конец бала она объявит ему, что уходит навсегда. Бесповоротно. А детей?.. Детей отправит в Петербург, поживут пока у сестры…
Горький повернулся к ней с бокалом, в глазах полыхнуло пламя:
— За тебя!..
— За нашу жизнь, — перебила его шепотом. — За наш Новый год! За наше счастье!
И опять набежало раздумье. Если понадобится, она и театр оставит. Ради Алеши! Если, не дай бог, его в Сибирь. Она — с ним. Хоть на край света. Будет перепечатывать его рукописи, переводить для него какие-нибудь письма, бумаги. Его талант, его труд нужен народу. Даже больше — человечеству. Пусть зрители, благосклонные к ней, забудут актрису Андрееву, лишь бы имя Горького гремело над миром. И набатным колоколом звало к революции.
Бауман пригласил на вальс. Кружась с ним, сказала, что Монах — так они называли Савву Морозова — все устроит для него, сумеет вывезти из Москвы на время в свое именье. Потом — о Горьком. Она рада, что Бауман встретился с ним под Новый год.
— Я был счастлив пожать его руку, — отозвался Николай Эрнестович горячим шепотом. — Знали бы вы, как его любит Ленин! Как ценит его книги! Называет Буревестником революции! Я много раз — и в Лондоне, и в Женеве — сам слышал от Владимира Ильича: «Вот бы кого повидать! Потолковать с ним. Побывать в Художественном на его пьесе «На дне»! И о вас Ленин говорил с благодарностью…
— Моя роль маленькая…
— Как раз наоборот — большая. Чеки и переводы приходили вовремя. Сам назвал вас Феноменом.
— Да?! Чем же я могла выделиться среди других?
— Такая актриса, говорит, с нами! Активный финансовый агент!
Музыка умолкла, и Мария Федоровна подвела своего партнера к Горькому:
— Вот Алексей Максимович горит нетерпением побеседовать.
— Да, истинные слова. Эта встреча для меня, Иван Сергеевич, сиречь тезка Тургенева, великий праздник, — прогудел Горький, беря Баумана под руку. — Ей-богу, правда. Без всякого преувеличения. Расскажите и о Киеве, и о Лондоне, и о Женеве. А первым делом — о Владимире Ильиче.
Пока они разговаривали в сторонке, Мария Федоровна танцевала с Качаловым.
— За Ивана Сергеевича не тревожьтесь, — сказал ей на ухо Василий Иванович. — Завтра… Хотя что я говорю?.. Сегодня пробудет у нас. И ночует. А потом передам с рук на руки Савве.
— Золотой вы человек! Настоящий!..
Расходились на рассвете. Баумана провожали такой шумной толпой, что никакому шпику не удалось бы заметить и опознать его, переодетого и загримированного.
Кучер Морозова подогнал рысака к самому подъезду. Качалов, усадив жену и размахивая правой рукой, запел: «Вдоль да по улице…»
Бауман, присев поверх медвежьей полости на уголок облучка, пьяно покачивался и подпевал намеренно невпопад.
Рысак мчал их к Тверской.
— Кучер вернется, — Савва кивнул Горькому и Андреевой, — отвезет вас.
— Спасибо, верный друг. — Мария Федоровна на прощанье поцеловала его в щеку. — Но утро такое!.. Такая чудесная погода! И нам… — взглянула на Алексея, — нам будет приятно пройтись.
— Право слово, приятно! — Горький стиснул пальцы Морозова. — Я и Маруся… мы любим ходить. А до «Княжьего двора» тут совсем недалеко.
Он крепко прижал к себе локоть Андреевой, и они, не отрывая глаз друг от друга, наискосок пересекли Камергерский переулок, чтобы за углом спуститься по Тверской и повернуть на Моховую.
Было на редкость тихо. В прохладном, словно осеннем воздухе плавали пушистые снежинки. Под ногами чуть слышно хрустела чистейшая пороша.
Они шли медленно и молча улыбались, пьяные не от вина — от счастья.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Не проходило дня без того, чтобы Глафира Ивановна не вспоминала родных. Старшей сестре Екатерине писала при малейшей возможности — знала, что о ее житье-бытье будет известно партийному комитету. Некоторые из писем ей удавалось отправить с товарищами, возвращавшимися из ссылки, остальные доверяла почте.
21 января 1904 года
Из Олекминска
«Милая Катериночка, с Новым годом! Хотя и с запозданием, поздравляем тебя и твоего мужа Исаака Григорьевича. Желаем счастья.
Вот довезли нас до Олекминска. Город маленький (около 1000 жителей). Стоит на левом берегу Лены. Из нашего окна видна, закованная в лед, эта великая река. Если перечитаете Короленко, то узнаете, что ссыльные называют ее «проклятой» и «гиблой каменной щелью».
Когда-то я любила зимние поездки по тайге, по нашему Енисею, но это ужасное 22-дневное путешествие под конвоем было для меня невыносимо тягостным. Ведь я еще в тюрьме забеременела. Меня везли на четвертом месяце, и я все время болела. Из-за моей болезни нас и оставили здесь, но только на один месяц.
Мы проехали на лошадях две тысячи верст! Мороз был за сорок градусов по Реомюру. Ресницы смерзались от инея. «Государевы ямщики» часто останавливали лошадей и вырывали сосульки из их ноздрей, чтобы не задохнулись. Лед от мороза кололся так, что казалось, стреляли из пушки.
Осенью река замерзала в суровой борьбе с ветром, и на каждой сажени остались высокие торосы. Сани кидало из стороны в сторону. Они часто опрокидывались.
От станка до станка верст по сорок, и мы приезжали еле живые. А там и обогреться не успеешь, как лошадей уже перепрягли. Снова в путь… Знала бы ты, как я измучилась!
Может быть, приедет мама. Мне так хочется, чтобы кто-нибудь из Вас встретил нашего Игорку, когда он родится.
Первый пароход приходит сюда не раньше половины мая. Ты, конечно, не сможешь сюда приехать. Дело в том, что от Иркутска до парохода нужно ехать на лошадях верст 300. Это для тебя, по себе сужу, было бы ужасно опасно.
Приглашаю в гости, а ведь мы и сами еще не знаем, оставят ли нас здесь. Похоже, что не оставят. Тогда и в Якутске мы не сумеем задержаться. Загонят нас, должно быть, очень далеко на север, в самую глушь, в какую-то Чурапчу, куда и Макар телят не гонял. Это улус в 170 верстах от Якутска.
Как вы живете? Что пишет мама? После отъезда из Красноярска (3 декабря) мы ничего ни о ком не знаем.
В Александровском централе не удалось повидаться с Виктором Константиновичем. Его, судя по
