буксируемую пароходом «Граф Игнатьев».
После отчальных гудков баррикадисты кричали на берег:
— Долой царский произвол!
— До скорого свидания на баррикадах России!
Где-то мы снова встретимся с нашим дорогим Виктором Константиновичем?..
Но Глафире Ивановне судьба не подарила новой встречи с Курнатовским, который хранил в своей душе прежнее горячее чувство к ней.
На его долю в конце 1905 года и в январе 1906-го выпадет всего лишь несколько счастливых недель, когда в «Читинской республике» он будет редактировать партийную газету «Забайкальский рабочий».
После разгрома Читинского Совета солдатских, казачьих и рабочих депутатов каратели приговорят его к смертной казни, вскоре замененной бессрочной каторгой. Ему удастся бежать. Таежными тропами он доберется до Владивостока и уедет в Австралию.
В 1910 году он, тяжело больной, приедет в Париж. Владимир Ильич поможет своему давнему другу получить койку в лечебнице. Там его навестит Екатерина Ивановна Окулова с маленькой дочкой Ириной. Это будут последние светлые часы в жизни революционера. В 1912 году тяжкая болезнь сведет его в могилу.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
Возвращаясь из старой части Женевы, Надежда Константиновна всю дорогу беззвучно смеялась:
«Ну и Лепешинский!.. Надо же было придумать!.. Талантливое перо!»
Дома, как только перешагнула порог, у нее вырвался громкий хохот. Такого еще не бывало с юных лет. Мать, давно привыкшая к сдержанности дочери, поспешила навстречу.
«Что могло так развеселить Наденьку?!»
А Надежда вдруг прикрыла рот рукой. Не услышал бы Володя. Не оторвать бы его от работы. А рассказать ему лучше всего за ужином.
Но Владимир уже торопливо спускался по лестнице.
— Кто тебя, Надюша, так рассмешил? Опять какая-нибудь выходка меньшевиков?
— Никак не угадаешь. — Надежда достала из тесного рукава кофточки платок, утерла глаза. — Такого у Пантелеймона еще не бывало!
— Да ты расскажи толком. Что там такое? Смешная карикатура?
— Целый триптих!.. Плеханов… ха-ха-ха… старая крыса! А ты в образе… проворного и бойкого кота!
— Котом изобразил?! Да как это можно?! — хлопала руками по юбке Елизавета Васильевна. — Это же… это сверхвозмутительно!
— Больше всех возмущается Розалия Марковна. Разгневана до крайности. — Надежда, прохохотавшись, села к столу, стала рассказывать спокойнее: — С ней я встретилась неожиданно, в кафе «Ландольт». У нее горят глаза, кривятся губы. «Это, говорит, что-то невиданное и неслыханное ни в одной уважающей себя социал-демократической партии. Даже подумать невозможно — мой Жорж и милейшая Вера Ивановна изображены седыми крысами!.. У Жоржа было много врагов, но до такой наглости еще никто не доходил! — Тут Розалия Марковна сцепила руки, качнула головой из стороны в сторону. — Боже мой!.. Что скажет о нас Бебель? Что скажет Каутский?..»
— В этом вся их беда: «Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?» — рассмеялся Владимир. — Ну, и что же дальше?
— Лицо у нее передернулось. «Жорж, говорит, не какой-нибудь мужик…»
— Да?! Так и сказала?!
— «Он, говорит, тамбовский дворянин, и он может… может и на дуэль!»
— Уму непостижимо! Жена выдает своего мужа, марксиста Плеханова, за какого-то дуэлянта! Мне, право, жаль Георгия Валентиновича!.. Ну, а почему же он изображен крысой?
— Из кафе «Ландольт» я — к Лепешинским, — продолжала рассказывать Надежда, проглатывая смешинки. — Пантелеймон достал свой триптих… Да, карикатура из трех рисунков. Не успел он положить передо мной этот лист ватмана, а Ольга уже залилась смехом. Даже до слез. Читаю надпись сверху: «Как мыши кота хоронили (назидательная сказка. Сочинил Не-жуковский. Посвящается
— Вот это здорово! Очень точно! — Владимир прошелся возле стола. — Прилепил Пантелеймоша ярлык меньшевикам!.. Действительно —
— На левом рисунке кот. В лице сохранено полное сходство с тобой. Ты будто бы повешен в подполье на какой-то перекладине. Близорукие мыши ликуют. Тут и Потресов, и Аксельрод, и Засулич. Все очень похожие. Плеханов — премудрая крыса Онуфрий — появился в распахнутом окне. Что тут, дескать, происходит среди бочек с «диалектикой», в которой разбираются только они, мыши? Мартов с Троцким взобрались наверх, но по близорукости не могли обнаружить, что мурлыка не повешен, а сам уцепился лапой за перекладину и хитро зажмурился. Теперь центральная картинка. Мурлыка оборвался. Лежит недвижимо. Значит, в самом деле мертвый! Мыши возликовали больше прежнего. До неистовства. Старая крыса Онуфрий подхватил верного мышонка Троцкого и принялся отплясывать канкан. Для них играет на дудке услужливый Дан. А Мартов взобрался на труп мурлыки и стал читать «надгробное слово». Я запомнила: «Жил-был мурлыка, рыжая шкурка, усы как у турка; был он бешен, на бонапартизме помешан, за что и повешен. Радуйся, наше подполье!» Но радость обернулась бедой. На правом рисунке мурлыка сбросил с себя притворство и принялся трепать мышей.
— Хорошо! — Владимир, уткнув руки в бока, задорно и заливисто хохотал. — Ай да Пантелеймоша! Ай да Лепешинский!..
— Аксельрод под когтями кота распластался на полу; испуская дух, промолвил: «Испить бы кефиру…»
— Так написано? — переспросил Владимир, мгновенно приглушив хохот. — Напрасно. Не удержался карикатурист от мелкого выпада. Нельзя сугубо личное смешивать с политикой.
— А сам Онуфрий как? — спросила Елизавета Васильевна сквозь довольный смешок. — Остался жив?
— От страха кинулся наутек, но прищемил себе хвост в захлопнувшейся створке и повис вниз головой. А мышонок Троцкий удирает без хвоста!
— Убежал, каналья? — снова расхохотался Владимир. — Жаль. Хвост он, как ящерица, отрастит вскорости. Придется с ним еще повозиться.
— Не удалось негодникам кота похоронить. Напрасная была затея! — Елизавета Васильевна направилась к плите. — У меня ужин… — Заглянула в кастрюльку. — Готов. Мойте руки — и за стол.
На следующее утро Владимир Ильич собрал книги и журналы, в которых миновала надобность, и, приторочив к багажнику велосипеда, отправился в город. По боковой аллее старого парка Мон Репо выехал к набережной, огражденной чугунной решеткой. За ней нежился сизый, как сталь, Леман[55]. Противоположный берег едва проступал сквозь редеющий туман. Но вскоре туман покорно осел, слился с водой, и за озером встали холмы в лиловой дымке. Чем дальше к югу, тем они выше, обрывистее. За ними поднялся ледяной пик Монблана. Вот так же в далеких Саянах они любовались
