Снова представила она то, что произошло вчера между ней и Андреем. Она вошла в спальню свежая, как июльское утро после дождя... Лицо Андрея и руки его, выпростанные поверх одеяла, резко выделялись на белизне постели. Анна наклонилась к нему, улыбаясь, поцеловала его плечо сквозь рубашку. Но он продолжал притворяться, будто спит, и она, всё ещё с улыбкой, поцеловала родные, крепко сомкнутые губы. Тогда он вздрогнул, полуоткрыл глаза и сказал неумело притворным голосом: «А я лёг и сразу уснул. Я так устал».
— Я грязный. Я устал, — прошептала Анна, припоминая всё это. — И два раза за вечер сказал: «Ох, какой длинный день!» А может, правда, что он устал?.. Но разве таким он возвращался раньше?
Анна судорожно вздохнула, потом криво улыбнулась.
— Схожу с ума, и из-за чего, сама не знаю. Ничего же особенного не случилось. Можно ведь и вправду задремать с дороги. Может быть, я зря всё это придумываю, расстраиваю себя и... ребёнка, — с нежностью к неизвестному, но уже любимому существу сказала она себе. — Всякие эти психологические штучки... И как могла я умолчать о ребёнке?... Андрей был бы так рад. Он, наверное, был бы рад...
В это время около двери кто-то поцарапался, потом она тихонько приоткрылась, и в неё боком пролез Кирик в оборванной внакидку дошке и в меховой шапке.
— Здравствуй, — сказал он и, подойдя к столу, протянул Анне узкую руку.
— Здравствуй, друг, — ответила Анна. — Как ездил?
— Хорошо ездил. Олень всё здоровый. Маленько-маленько совсем пропал. Больно большой огонь-то был. — Кирик потоптался, неуверенно сел на краешек стула, вытянув длинные ноги. — Валентина-то ругал меня? — спросил он тихонько.
— Нет, она тебя хвалит.
— Хвалит, — Кирик помолчал, крепко сжав губы. — Я охотник, я не боится.
— Чего не боишься?
— Ничего не боишься... Попал в огонь и вышел из огонь. Я везде дорога сделаю, везде найду.
— Я знаю, — грустно сказала Анна. — Ты молодец, Кирик.
— Я молодец, Валентина знает. Она меня здорово ругал. Плакал. Я говорю: «Ты подожди, я один поеду...» — «Нет, — говорит, — вместе поедем». — Кирик помедлил, потом сказал убеждённо: — Ты, Анка, тоже молодец. Мужик твой молодец: тайга жить знает. Валентина весёлый стал, когда на база-то пришёл. «Кирик, — говорит, — не бойся, говорит». Зажигалка мне подарил, папиросница подарил. А я охотник, я не боится. — Кирик опять умолк.
Анна тоже молчала, удручённая его простодушной болтовней.
— Ты мне больно друг. Молчать не надо, я не боится. Валентина твой мужик играл маленько: спал, всё равно своя баба.
Анна вздрогнула так, что и Кирик вздрогнул, но поправил свою большую шапку и договорил как мог ласково:
— Кирик никому не говорит, не подумай. Раз плохо — молчать, однако, надо. Тебе говорю; ты друг. Мужик-то твой, беда-то твоя! Валентина — тоже друг, — и Кирик растерянно вздохнул, не находя, повидимому, большой беды в том, что случилось. — Все молодцы... всех жалко. А я ничего не боится. Друг ты есть, нельзя молчать, спаси бог.
Он осторожно взял папироску из коробки, стоявшей на столе, нажал колесико дарёной зажигалки. Анна сидела неподвижно, вся выпрямясь.
— Кури, — предложил Кирик и пододвинул к ней коробку.
Она молча взяла, закурила, потом закашлялась, опустив голову на руки.
— Я никого не боится. Попал в огонь и вышел из огонь, — повторил Кирик, глядя на ровный пробор, слабо белевший в её чёрных волосах. — Дружба есть, жалко есть.
Он ушёл, так и не поняв, сумел ли растолковать, что взял подарки за своё молодечество при встрече с огнем, а вовсе не за то, что привёл Валентину к мужу Анны.
7
Анна осталась одна в серых сумерках. Теперь ей хотелось кричать от боли, но разве могла она кричать? Она должна была скрывать всё это, да и кому можно было рассказывать о таком несчастье?
Изредка в огромном здании конторы гулко раздавались чьи-то шаги, изредка гулким выстрелом хлопала дверь. Было тихо, только приглушенно ныл где-то телеграфный столб, и от этого нудного звона у Анны заломило в висках.
Придерживаясь за кресло, она поднялась, зажгла настольную лампу. Итти сейчас домой она не могла. Увидеть Андрея... Нет, это было невозможно. Надо было или лгать или сказать ему всё сразу.
Резко зазвенел телефон. Анна отшатнулась от стола, потом протянула руку и боязливо подняла трубку.
— Я слушаю, — сказала она глубоким, грудным, напряжённо прозвучавшим голосом.
— Это я, товарищ Лаврентьева.
— А-а... Илья...
— Да. Слушай, Анна Сергеевна, у меня к тебе дело.
— Что ж, заходи... Да! Да! Заходи сюда.
Анна положила трубку и задумалась, не снимая руки с аппарата. Она ждала, что позвонит Андрей, хотела этого и боялась.
Она совсем не заметила, сколько времени прошло между звонком и приходом Уварова. Она даже забыла, что ждала его, но, пожимая его большую руку, сразу почувствовала себя ещё более несчастной: ей захотелось плакать как ребёнку, когда есть кому пожалеть его.
— Куришь? — удивлённо спросил он взглянув на потухшую папиросу на столе, и укоризненно покачал головой.
Анна стояла по другую сторону стола, заложив руки за спину, в бледном лице её было что-то жалко- трогательное.
— Эх, Анна Сергеевна! — сказал Уваров с горечью.
Анна села на своё место, почти спокойно посмотрела на него. Он отвернулся. Некоторое время они сидели молча. За окнами, в темноте, раздался одинокий собачий лай. Оба прислушались.
— Соба-ака, — еле слышно проговорил Уваров.
— Да-а, — так же еле слышно, с коротким вздохом шепнула Анна. — Лает...
Уваров засопел сердито и посмотрел на неё страдальчески.
— Анна, ты это брось, — сказал он как мог вразумительнее.
— Что бросить, Илья-а?
Он кивнул на папиросу, но Анна сразу поняла, что он подразумевал не самое куренье, а то, чем оно было вызвано.
— Ни к чему это, понимаешь! Ты смотри на себя твёрдо. Ты же не одна в семье. И в какой семье! Вот было бы у меня две шкуры, я бы первый за тебя их обе спустил. Честное слово!
Анна улыбнулась одними губами:
— А зачем мне твоя шкура?
— Ну, это шутка... И плохая шутка. Прости! Не привык я всё-таки выражать нежные чувства. Но по- дружески говорю: жизни своей для тебя... если что... не пожалел бы.
— Я и своей собственной сейчас не рада, — проговорила Анна. — Никогда раньше такого не было... ты ведь знаешь меня...
«Не нравится мне это, — думал Уваров, слушая её ровный голос и громко сопя носом, что было у него признаком особой расстроенности. Он закипал медленно, но зато потом долго не мог успокоиться. — Если неладно у них там, в семье, ну хоть бы поплакала, что ли. Побранилась бы, что ли».
— А что у тебя? — неожиданно спросила Анна. — О каком деле ты говорил?
— О деле. Да, о деле... О чем же это я хотел поговорить? — Уваров крепко потер переносицу. — Ей богу, не помню, а было что-то.
