перебирала всё, холодно, беспристрастно, беспощадно к себе и другим.
Детство, прошедшее под двойным гнётом истерички-матери и самодовольного невежды отчима, было чутко больным местом. Не менее тяжкий след оставили в её памяти замужество и смерть ребёнка. Только первые два года в институте были светлым пятном — стремительные дни, окрылявшие силой духовного роста. Слушая какого-нибудь мастера медицинских наук, Валентина испытывала благодать откровения. Перед ней как бы открывался смысл её собственной жизни. А ощущение своей ценности и обязательной нужности!? А ощущение чистой своей молодости? А нежная признательность всему и доверчивое ожидание счастья, только счастья!
Но обернулось иначе. В девятнадцать лет она полюбила человека, обманувшего её ожидания. И потекла уныло пёстрая жизнь, точно на постоялом дворе. Тот, кто стал её мужем, оказался подобием отчима. Он не работал над собой, переживая свою короткую, в узком кружке, славу поэта, — богема затянула его. А он потянул за собой Валентину. Из эстетических соображений и житейских удобств он уговорил её сделать аборт, потом другой... Она начала болеть, занятия её в институте запускались, она захандрила, и тогда появились грубость, ссоры, одиночество. И, наконец, она, измученная, переехала опять в студенческое общежитие. После этого она прямо с яростью набросилась на учебники и конспекты. И вот она закончила институт. Ей снова стало легко дышать, она снова похорошела и расцвела. И в это время бывший её муж стал опять добиваться встреч с нею. Он очень изменился стал серьёзнее, много работал, много говорил о своей новой работе. Они снова стали жить вместе. Но время, прожитое ими раздельно, явилось поводом для мучений. Он задушил её ревностью.
«Я сама виновата в том, что, зная его, поверила ещё раз и пошла к нему, — подумала Валентина с щемящей сердце печалью. — Не во что было верить!»
Новая поэма его успеха не имела. Это озлобило его, он начал смешивать с грязью всех, кому завидовал. Он опошлял и работу Валентины. В довершение ко всему он стал играть в карты. Однажды она вошла к нему в комнату. В табачном дыму под высоким абажуром блестели сдвинутые кружком лысые головы, и среди них лысина её мужа, слегка прикрытая зачёсанными с боков волосами. Валентина вдруг ужаснулась, как он облысел за какие-нибудь три года. Она увидела его лицо — лицо ожиревшего брюзги и распутника. Щурясь, он свирепо жевал папиросу, соображал, подёргивая то одну, то другую карту. Валентина посмотрела на других, с кем он просиживал ночи. Ей стало душно. Затхлым мещанским мирком пахнуло на неё от этой компании.
А потом он пришёл к ней в постель, пьяный, довольный выигрышем, и, не замечая её отвращения, привычным движением обнял её. И она ещё продолжала жить с ним и жалеть его и прощать ему в надежде на что-то лучшее.
«А разве можно жить, когда тебя целуют мокрым, пьяным ртом, когда тебя обзывают самыми последними словами за самое честное отношение? Можно ли переносить, чтобы на глазах твоего годовалого сына, уже все понимающего, летела посуда, бросаемая в тебя его отцом?»
А так было до тех пор, пока жалость к самой себе, перешедшая в гневное возмущение, не подняла Валентину на бунт: она снова ушла, взяв с собою ребёнка.
Она постарела после этого, на лице ее появились ранние морщинки, и весёлые глаза её потемнели. Смерть ребёнка была ещё более тяжёлым ударом, чем всё, что происходило в её жизни раньше.
Пережитое ожесточило Валентину.
«Я никогда больше не выйду замуж, — говорила она себе. — Если мне понравится кто-нибудь, я сбегу на край света».
— Вот и сбежала! — сказала Валентина с горькой усмешкой.
45
Какая пурга вилась над землёй, какие седые космы! Крыши враз побелели, когда опала бешено хлеставшая завеса. Стало тихо и холодно стало. Да, тихо стало. А снег всё идёт и идёт... Пушистые хлопья движутся сплошной пеленой.
Рыжая собачонка, похожая на лису, дрожала в углу на крыльце дома. Валентина открыла дверь и позвала её. У собачонки улыбчивый взгляд подхалима, но она молча проскальзывает в распахнутую перед нею дверь и садится у кучи сырых дров. В коридоре топится печь. Собачонка греется и дрожит. Она могла бы кое-что рассказать Валентине о грусти Андрея, но она только улыбается и встряхивается всей своей шубкой, пахнущей мокрой псиной.
Валентина входит в комнату и думает:
«Все хотят любви, а она — как призрак, вечно зовущий. Проходишь, словно в тумане, и остается одно лишь чувство щемящей тоски. Было что-то прекрасное и — рассеялось».
Валентина сняла пальто, отряхнула его под порогом и, окутавшись шалью, принялась ходить из угла в угол. Ей нездоровилось; должно быть, она простудилась, когда ночью бродила по прииску. Она подошла к окну, приложилась лбом к холодному стеклу, её знобило, но голова горела.
«Вот бы когда умереть! — подумала она, и впервые ей не стало жалко себя при этой мысли. — Ну, что я таксе? Жила с одним, потом с другим — и не как-нибудь, а в семью влезла... Теперь вот ещё Ветлугин! Ох, что он подумал обо мне, когда я оставила его у себя? Нет, не подумал! Он всё понял. Так он любит и уважает меня...»
Валентина отошла от окна, потирая ладонью нахолодавший лоб. Вид у неё был глубоко сосредоточенный.
«Он лучше нас всех оказался. Как мне жалко его теперь!.. Страшно он заплакал тогда... Он, наверное, гордился собой, а я его этими словами точно по лицу ударила! Он ушёл, как оскорблённый юноша: ни одного упрёка. А плечи у него вздрагивали... он плакал, уходя. Вот и Анну мне только теперь жалко по- настоящему. Что же она-то должна была пережить по моей милости?! Как она сказала: «Я и не думала, что замужем так хорошо». У неё любовь не призраком была, а я, вместо того чтобы порадоваться её счастью, — позавидовала ей... попыталась лишить её этого счастья».
Валентина постояла, держась за спинку стула, поглядела в окно.
«Вот какой ветер, опять — всё закружилось. И снег какой-то чёрный идёт, или у меня в глазах темно... Каждый скажет теперь обо мне: дрянь такая! А разве я дрянная? — Валентина судорожно вздохнула, пристраиваясь лечь на диване. — Я чувствовала себя сильной и гордой, пока оберегала себя. Но нельзя же всю жизнь прожить в одиночестве! Но как я была слепа... как я была слепа! Почему я обижала Ветлугина? Почему я оттолкнула такую любовь от себя? Оттолкнула возможность такого, ничем не омрачённого счастья!»
Валентина закрыла глаза рукой и долго лежала, не шевелясь, точно окаменелая.
«Но ведь ещё не всё потеряно для меня, — решила она вслед. — Никто не избегает меня, не презирает, а товарищи по работе и жалеют. Даже наш милый брюзга Климентий Яковлевич сегодня сунул мне пакет яблок и прорычал, что мне надо лучше питаться, что я уже не похожа на врача... ни на врача, ни на женщину, а чорт знает на что! Да, он так и сказал: «похожа на чорт знает что». — Валентина вдруг опять притихла, и глаза её сделались огромными. — Может быть, он ухаживает за мной теперь, как за распутной... Сегодня яблоки... Завтра ещё что-нибудь! — Но тут же она представила его, миловидную жену и троих детишек, и ей стало стыдно до боли. — Вот ещё бы его оскорбить!.. Он, наверное, затопал бы ногами, закричал или так же страшно заплакал, как Ветлугин... Что же не идёт Ветлугин? Какими словами попросить теперь у него прощения?»
К ночи Валентина совсем разболелась и начала метаться то в жару, то в забытьи. И вдруг ей показалось, что около неё в темноте стоит Андрей. Она замерла. Страх нового унижения охватил её.
— Уходите, — тихо сказала она. — Теперь уже всё кончено.
И столько печальной решимости было в её голосе, что тот молча отвернулся и, сгорбясь, пошёл к выходу. Он отворил дверь, свет из коридора упал на его плечо — и Валентина узнала кожаное пальто Ветлугина.
— Виктор! — крикнула она, поднимаясь.
Он остановился... Он включил свет и подошёл к ней, похожей на тоненькое, осеннее, дрожащее под
