возилась детвора. Стайками шли светлоглазые подростки, помахивая тяжело набитыми портфеликами: занятия в десятилетке проводились в две смены, — и звонкий девичий смех разливался по переулочкам. Над переулочками, над крышами домов таращились верхушки ёлок, но главное, конечно, было не в ёлках, а в этих вот портфеликах и палисадниках. Кончилась тайга одиноких хищников. В тайге сажали цветы, и детский смех звенел под ёлками. Всё было просто и удивительно хорошо, даже то, как тяжело рюхали и чесались в хлевушках у бараков молодые приисковые свиньи.
Возле парткома Анну окликнул Уваров. Он был в меховой дошке, в унтах, в длинноухой беличьей шапке.
— Ты всё толстеешь, — с ласковой укоризной сказала Анна и задержалась взглядом на его мягких, в белую полоску, меховых сапогах. — Унты у тебя прямо замечательные.
— Вот ездил нынче в район, там и купил. А толстею... это от сердца, Аннушка, — сказал Уваров и пошёл рядом с ней. — С сердцем у меня что-то неладно.
— Влюбился, что ли? — пошутила Анна.
Уваров помолчал, задумавшись.
— А что, Анна, если бы нашёлся человек... — заговорил он чуть погодя с выражением не обидного, располагающегося участия. — Ну, другой человек... который любил бы тебя, оберегал. Могла бы ты... привыкнуть к нему.
— Я не хочу привыкать, Илья, — сразу погрустнев, сказала Анна своим грудным, от самого сердца идущим голосом. — Я не хочу привыкать. А полюбить мне трудно. И разлюбить трудно.
— Значит, всё простила?
Анна нахмурилась:
— Пока только... понимать начала.
— И простила?
Она невесело засмеялась.
— Бог простит.
— Увиливаешь, — сказал он жестоко, почти грубо.
— Как тебе не стыдно, Илья? — упрекнула Анна.
— Не сердись, — промолвил он, и лицо его болезненно сморщилось. — Я же люблю тебя, как самого лучшего друга. И хочется сохранить тебя в памяти такой — самой лучшей.
— Сохранить в памяти? Что так, разве ты уезжать куда собрался?
— Хочу на курорт проситься. Есть такой для сердечников у нас на Урале, на озере Кисегач. Озеро, Аннушка, как слезинка, чистое. Скалы, белый песок, сосновые леса. Приеду обратно, и ты меня не узнаешь... К мальчишкам своим съезжу! Обязательно! Давно уже я их не видел. Может, гусли из дому привезу. Ещё дед мой на них играл. Был он из нагайбаков — татар, высланных на Урал при Иване Грозном. Гусляр он был. Ни одна свадьба без него не обходилась. Это его и сгубило: пьяный в проруби утонул, а гусли... на льду оставил. Вот поеду и захвачу их. Старые уже, лет им не меньше сотни, а звон — как серебро.
— Хорошо, Илья, — сказала Анна с задумчивой лаской в глазах и голосе. — Поезжай на Урал и привези гусли.
53
Торжественно провожали Никанора Чернова. Он, уезжал для обмена опытом с горняками верховий Амура.
— Ну, вот и мы начинаем отправлять наших питомцев в свет! — сказал Уваров Анне после весёлого митинга.
— Да, завоёвываем добрую славу, — ответила Анна, вспоминая остальных своих подземных богатырей.
Бригада разрозненных ею старателей-углубщиков рассеялась по разным приискам, и каждый из них собрал вокруг себя «могучую кучку» из молодёжи. Молва о рекордах этих шахтёров, которые первыми уходят под землю, прокладывая путь остальным, дошла и до Колымы и до Алдана. А чего стоят забойщики комсомольской шахты? А чем хуже слесари механического цеха и машинисты агрегатов на электростанции?
— Растём! — закончила она вслух свои мысли. — Какие сильные люди подобрались, Уваров!
— Сибиряки вообще народ сильный, — с гордостью поддержал Уваров. — Хотя у нас в стране весь народ такой...
— Да, весь народ такой! — повторила Анна.
Они вышли последними и стояли на возвышенной площадке у клуба, перекрещённой по снегу укатанными до блеска лыжнями. День был выходной, и приисковые лыжники собирались за клубом для первого пробега по ближним горам. Весёлые, уже увозившиеся в снегу, они с шорохом проскальзывали мимо Уварова и Анны и, упруго развернувшись на повороте, исчезали за углом здания.
— Я раньше тоже любила на лыжах... — задумчиво заговорила Анна. — А теперь всё некогда. — Она посмотрела на Уварова и спросила: — Когда же ты на курорт?
— Успеется, — сказал он нехотя. — Может быть, дело и не в курорте.
— А в чём же? — спросила Анна.
— Может быть, просто зажирел, — пошутил он. — Вчера утром встал в пять часов и, пока ещё темно было, припомнил старину — дал по шоссе километров двадцать туда и обратно. Только снег пылью летит. Какое уж тут сердце! Мне бы при моей комплекции не в парткоме сидеть, а в забое работать!
— Да, сибиряки — они народ сильный! — повторила его слова Анна, и оба рассмеялись.
— Андрей в Заболотье уехал? — спросил Уваров чуть погодя.
— Уехал, — с неохотой ответила Анна, — они с Чулковым хотели после установки новых разведочных работ, подняться на гольцы, где ещё в старое время проходила американская экспедиция.
— Не терпится ему до весны... — сказал Уваров.
Проходя мимо поселкового совета, Анна взглянула на единственное окно крошечной пристройки. За светлым на солнце стеклом двигались со спицами и носком на них немолодые, с жилочками и морщинками, женские руки. Вся остальная фигура вязальщицы была не видна. Носок красный, с синими полосками. Должно быть, пожилая сторожиха-уборщица довязывала между делом обнову внучку. Как он будет весной мелькать по этой улице красными, как гусиные лапки, ногами!
А вот из этой двери вышла недавно Валентина Ветлугина...
«Даже фамилию сменила!» — подумала Анна о ней, как об умершей. Будет она ещё долго жить на свете, может быть, и в её руках зашевелятся когда-нибудь спицы с обновкой для внука, но для Анны она, прежняя, уже умерла.
«Всё как будто перегорело!» — подумала Анна, осторожно спускаясь с пригорка.
Только спицы в женских руках ещё занимали её воображение. Тёплые носки с нарядными полосочками на детские ножки. Сколько любви в этом! И всё в мире Анны движется трудом и любовью.
Она идёт и не насмотрится на людей, живущих вместе с нею в этом мире. Она думает о своем будущем ребёнке. Узнает ли он ласку отцовских рук? Брови Анны сдвигаются опять. Морщинки уже отметили привычность, этого движения.
«Что за лихорадка такая?» — изумляется она, предчувствуя очередной приступ душевной боли.
Ей представляется угол тайги. Над гущей заснеженных лесов прорываются серые на белесом небе голые горы. И Андрей. Жмурясь от ветра, он карабкается по холодным скалам, чтобы взглянуть на следы и знаки старой поисковой партии. Да, ему не терпится до весны! Беспокойство разведчика толкает его вперёд. Ему всюду надо влезть со своим любопытным носом. Анна вспоминает его дерзкий профиль, всю его прекрасную голову и улыбается печальной улыбкой матери. Она снова видит его с Валентиной. Она вдруг понимает его одиночество в работе в то время, когда на пути его встала Валентина. Наверное, она сумела пригреть его сочувствием постороннего делу человека. Ей это было нетрудно.
Приступ проходит, потрясая душу Анны, но рождается не ненависть, а огромная грусть и сожаление о
