поспешал размашистым шагом, взрыхляя попадающиеся на пути снеговые заносы, – улочка была из малолюдных, снег утоптать не успели.
На площади бряцало оружием целое сборище. Кое-где над шлемами и кагулями вскидывали головы лошади. Клубился пар.
Стоило прохожему выйти на площадь, как от края толпы отделились двое и с радостными криками устремились к нему с явным намерением его остановить.
– Что вам угодно, добрые господа? – Прохожий попятился и тотчас оступился, жалобно ссутулив плечи. – Что вам угодно? – повторил он плаксивым и хриплым голосом, каким говорили обычно нищие. – Я бедный больной, наказанный Богом за свои грехи и грехи своих отцов, я распространяю заразу… Подите от греха, добрые господа.
– Не бойся, иди сюда. Скажешь два слова, и тут же мы тебя отпустим. Просто мы ждали первого попавшегося прохожего, чтобы он дал нам совет. Иди сюда, не испытывай наше терпение! – К нему подошли воины, все в хорошей одежде, с хорошим оружием, с недобрым весельем в светлых глазах.
– Будьте милосердны, благородные господа, не трожьте меня! – продолжал гнусавить больной, но его уже со всех сторон обступили, негромко смеясь и толкаясь на расстоянии пяти шагов, чтобы не прикасаться.
– Не бойся, убогий, бояться надо не тебе. Ты только вестник в руках судьбы. – Прохожий затравленно озирался, всюду натыкаясь на возбужденно сверкающие светлые глаза. Его всасывало в середину толпы, и он вынужден был идти куда ведут, шарахаясь от направленных на него мечей. Толпа прижала его к подножию высокого дома из красного камня с плоской крышей и растительным узором на стенах и кованых ставнях. В доме шел разор – из окон свисали рваные занавеси, в комнатах ругались и стучали. Поперек каменного крыльца вытянулся труп чернокожего стражника в обтягивающей лиловой одежде и коротком парчовом переднике с аметистами и золотыми кольцами. Белки его глаз отливали дурной синевой. Поперек живота зияла рана. Рядом с лужей натекшей крови стоял на коленях другой человек – руки у него были заломлены за спину, черноволосая голова поникла. Длинная прореха в одежде открывала лиловое от холода плечо.
– Скажи-ка, прохожий, ты любишь шарэлит? Больной пожал плечами.
– Да кто ж их любит-то, – просипел он из-под холстины.
– Ну так вот, перед тобой самый мерзкий из них – Абель Ган. – Пленника дернули за волосы, заставив поднять остроносое узкое лицо со страдальчески прикрытыми глазами. Губы от холода стали у него пятнистыми, желто-синими.
– Придумай ему казнь пострашней. За это тебя сам Господь твой пожалеет.
Прохожий задумался, устремив на Гана блеклые глаза из-под холстины. Под их упорным неотрывным взглядом Ган задрожал и поднял веки, пугливо всматриваясь в безликого.
– По правде сказать, добрые господа, не знаю я хуже доли, чем моя хворь. Могу его наградить. У меня все тело уже гниет. Через год и он гнить начнет.
– Это долго, – усмехнулся один из воинов, рослый и сильный, в старинной броне с рунами на каждой чешуйке, – никакого терпения не хватит. Придумай что-нибудь, что сейчас можно сделать.
– Добрые господа, откуда же мне знать казни… Скажу только, что всякая смерть плоха, когда умирать не хочешь. А чем подлее человек, тем меньше ему умирать хочется…
– Э, ты нам зубы не заговаривай. Ишь, добренький… – Острия мечей нацелились в грудь прохожего. Он тяжело вздохнул.
– Ну, если уж вы так хотите, то ничего я не знаю страшнее, чем разорвать человека четырьмя лошадьми.
На последнем слове его хриплый канючливый голос вдруг прозвучал визгливо и резко. Шарэлит отшатнулся, ужас отразился в его глазах.
– Канц! – вскрикнул Ган пронзительно, извиваясь в руках державших его. – Это же Канц! Хаарский палач! Я узнаю его глаза… – Удар ноги в темя вышиб из него сознание. Канц прыгнул к ближайшей лошади, стащил за ногу и бросил оземь седока, подскочил и завалился поперек седла. Крича страшным криком: «Я заразен! Я заразен!», дрыгая ногами и попадая кулаками по подвернувшимся головам, он пропахал толпу и скрылся в устье улицы прежде, чем воины успели пустить в ход мечи. Стеная и охая, поднимались и отряхивали снег попавшие под его кулак или получившие шипастым подкованным копытом.
– Ну что же, – злобно сказал заводила в чешуйчатых латах. – Господин палач от нас улизнул и украл лошадь; Но его совет остался с нами и другие лошади тоже. По-моему, просто грех не воспользоваться.
Низкое солнце сквозило меж тучами. Ветер утих, и дымы над деревнями тянулись прямо.
Ниссагль спешил. Он нигде не ночевал, он глотал в седле куски недожаренного мяса, горячей подливой капая коню на холку, запивая каждый кусок чистой брагой. Он отбирал лучших лошадей и даже не оставлял расписок. Сопровождавшие его стражники уже одурели от этой гонки.
В Сардане остались лепечущие светленькие детишки и обескураженная Хена, забывшая даже про любовь среди хрупкой резной мебели и закутанных до бровей шарэлитских служанок. А за холмами, под золотыми крышами, Беатрикс.
Из-под копыт летел снег, грива с шорохом билась о шею начавшей уставать лошади. И он вдруг подумал – а что, если ему придется воспитывать осиротевших детей королевы?..
Вскоре показался Хаар – груды крыш, клыки башен, столбы дыма из очагов. На стенах почему-то в такую рань горели факелы. Удивляло, что дорога безлюдна – обыкновенно и ночью ездят, а тут пусто. Войны, что ли, испугались? Хаар близился, выступал вперед двойной башней ворот Нового Города. На башнях пылали смоляные бочки. Меж зубцами сновали вооруженные люди. Много людей., Ворота по военному времени были заперты, мост поднят, из рва торчали вмороженные комлями в лед заостренные бревна.
– Открыть ворота начальнику Тайной Канцелярии! – Гирш прогарцевал по самому краю рва. Никто ему даже не ответил. Он уже приготовился крикнуть еще раз, грознее, – время, конечно, военное, но его узнать можно и без пароля – по росту хотя бы!
Что-то тонко и коротко свистнуло в воздухе. Со слабым вскриком Ниссагль пошатнулся в седле и склонился на бок. Недоумевающая стража подъехала было к нему – снова свист, и стрела свалила одного
