– Да, мог бы. Думаю, что мог бы, – сказал он, и серьезное выражение на его лице казалось почему-то шутовским, хотя уж кого-кого, а шута Родери не напоминал совершенно.
– Ну, хорошо, Я боялась, что ты затаил на него зло, мой миленький. Я рада, что ошиблась.
– Вот еще, злиться на него! Вообще злиться на кого бы то ни было! Я не способен теперь злиться, мать! Не представляю, что могло бы меня разозлить. Вот Беатрикс, та все время ходит на кого-то злая. Я мог бы сказать, что она отравляет мне жизнь, кабы не любил ее, как свою жизнь. Ох, мать, я, верно, люблю ее так же, как ты любила своего Окера. Тебе ведь ничего не надо от него было, только любви?
– Только любви, мой миленький.
– Ну вот и мне нужно от нее только любви.
– Только любовь эта для нас с тобой не по чину, сынок, – уронила Рута задумчиво, но Родери тут же встрепенулся:
– Не по чину, мать? Ну, это еще с какой елки глядеть!
– Для того чтобы это понять, не надо лезть на елку, мой миленький. Когда я любила Окера, у меня и в мыслях не было с ним сравняться. Только знай себе смеялась, до того мне было хорошо. Так что не пыжься и не лезь на елку, чтобы увидеть то, что возле носа. Она-то хоть любит тебя?
Фаворит потупился:
– А кто ее знает? Она же королева. Должно быть. Уж больно она со мной горяча.
– Любая будет горяча, если она одинока и если ее раздразнишь. Она должна быть ласкова. Это ты можешь про нее сказать?
– Ласкова? Если честно, я не знаю, что это такое, мать. Не знаю. Я имел до нее дело только со шлюшками и веселыми вдовами. Им это не свойственно. А она – ну, она веселая, горячая, очень умная и, пожалуй, очень злая. Мне этого пока хватает. Хотя я был бы не против сменить свою постельную должность на что-нибудь попочетнее. Только вот места все пока заняты.
Было позднее утро. Солнце изрядно припекало, косо скользя жаркими лучами по стене, и Беатрикс пряталась в амбразуре окна. На ней было дезабилье – широкая ночная сорочка – и похожий на шубу лисий халат. Настроение у нее было скверное. Беспричинно побаливало в низу живота. Лицо в тени казалось белесым, отекшим. Плотские утехи не проходят бесследно. «Блудить, блудить меньше надо», – думала она и понимала, что меньше не будет. Рядом пристроился Ниссагль. Он довольно жмурился, рассматривая ряды отрубленных голов на перилах моста, которым он в припадке дичайшей фантазии приказать отмыть от крови и расчесать длинные кудри и напялить конфискованные родовые венцы. Это решение вселило почтительный ужас в сердца иностранных посланников и знатных гостей Цитадели. Правда, пришлось удвоить караулы, так как венцы эти иначе дольше одного дня на головах не продержались бы. Теперь Ниссагль размышлял: «А что, если эти головы крепить на манер эгид к щитам?» Но решил, что это будет не столь выразительно. Щиты, перевернув их в знак позора остриями вверх, лучше вешать над головами.
Он уже собрался было поделиться с королевой этой счастливой мыслью, чтобы возобновить замершую было беседу, как снизу заунывно и согласно прозвучали трубы, и по опущенному мосту понеслись в два ряда, полыхая золотом, бирючи. Потом прогрохотали рейтары в золотых кирасах, и четыре белых крутозадых битюга с обитыми золоченой медью копытами величаво вынесли под солнце открытый паланкин, так слепивший своим блеском, словно в нем несли сошедшую с неба звезду. Эта звезда была мужеска пола, имела двадцать девять лет от роду, медные волосы, синие глаза и алый рот. Звали звезду канцлер Энвикко Алли.
Беатрикс досадливо повела плечом. Вчера под пьяную лавочку Родери Раин завел неприятный разговор. Намекнул, что канцлер не держит язык за зубами, «жаловался он, что, дескать, когда ты на трон всходила, он марался ради тебя и дорогу тебе расчищал, а ты не благодаришь, в черном теле держишь. Ну, ты понимаешь, чем он хвалился. Не хочу повторять его пьяную болтовню. Мало ли чьи уши из углов торчат… Ну разве не паршивец? Я тогда тоже с тобой был, а потом год в стражниках прозябал, а не камергером, как он, – так что же мне теперь, на всех углах об этом кричать, что ли?» В точности она слов Раина не помнила, была сильно навеселе, а теперь сна от яви отличить не может. «Понимаешь, чем он хвалился…» Она понимала. Да так хорошо понимала, что до сих пор была раздражена этим разговором. Алли, сукин сын. Взъелся, что она с ним не спит. И еще Раину на нее наговаривает. Да ладно бы только Раину. Стало муторно.
– Дай-ка мне хрусталику, Гирш.
Ниссагль принес ей зрительное стекло, снова улегся на подоконник, выпятив острые лопатки, – ему многое позволялось, с ним было легко.
Королева вгляделась: Алли раскинулся среди заполнивших носилки перин и валиков, парчовые одежды его переливались и сияли, усыпанные бриллиантами, на плечи лучезарным облаком спускался огромный плюмаж, пришпиленный к трехъярусной шляпе из толстых парчовых валиков и весь унизанный крошечными алмазными блестками.
– Недурно он разоделся на канцлерские бенефиции. Даже я не могу себе позволить настолько обнаглеть… – процедила она сквозь зубы. Роскошный Алли все больше ее раздражал. А его равнодушное белое лицо почти пугало. От этого страха она разозлилась еще больше. Пора было приступать к серьезному разговору.
– Гирш, ты все знаешь. Про этого петуха никаких слухов не ходит?
– Ходят, властительница. Дурные слухи, надо сказать.
– В смысле?
– Его богатство колет всем глаза. Вы правильно сказали – он обнаглел. – Оба проследили, как кортеж канцлера вспарывает сияющим клинком серую суету набережных и втягивается в узкие ножны одной из пестреющих в отдалении улиц.
– Полагаю, поехал к Зарэ.
– Вероятно. Так о чем сплетничают в городе?
– Ну, о его одежде, доме и поместьях. Не для того, мол, их отбирали у Этарет, чтобы кормить маренского петуха. Очень зло говорят, надо сказать.
