острастки, наводили пять «чекистов» и десяток «внутренней охраны». Курируемые штабными полководцами дружинники разошлись по постам, ибо ясно было, что местной «бархатной революции» не произойдет. Кое у кого из «баронов» ох как чесались руки, однако все вышло полюбовно. Самые пламенные из перманентных революционеров откочевали на ту сторону залива. Кое-какое снаряжение им дали по доброте душевной, на положенную по «равным правам» долю они сами не претендовали, ибо вступил в действие первый закон колонии: «подвергшийся остракизму получает пропорциональную часть снаряжения опорной базы, и ни он, ни его потомки не имеют права приближаться к колонии и ее спутникам ближе чем на десять километров под страхом смерти и на них не распространяется защита военно-технологического и медицинского характера со стороны штаба дружины».
– Одно плохо, – печально сказала младшая смотрительница животных, глядя, как исчезает в лесу последняя кучка либеральной интеллигенции. – Пропал западный берег для охоты.
– Это навряд ли, – ответил Тамплиер, силясь в бинокль прочитать надпись на транспаранте, понуро свисавшем с плеча последнего «раскольника». – Много они там настреляют, разгильдяи… Их самих бы половину насчитать по весне. Как, впрочем, и у Агафангела. Но у того хоть народ дельный есть, да и охранять их Евгений своих парней послал.
Как уже я говорил, демократических заимок было две. Я все домогался у Богдана, которому по долгу службы полагалось иметь и там, и там свои глаза и уши, есть ли там Гринпис, но ответа так и не получил. Вместе с последователями батюшки Агафангела и вскорости ушедшими в леса энэлошниками испарился и неуловимый «чикатило», попортивший Феде, Грине и Димону немало крови. Уж не знаю, подался ли наш серийный убийца, вскрывавший своим жертвам животы привезенным с Земли скальпелем, в монастырь или занялся разглагольствованиями на тему пропорциональной и территориальной системы выборов…
Богдан Савельевич, констатировав прекращение диких ночных убийств в Китайском Квартале, произнес историческую фразу, за что был Малахольным зачислен в «фашисты»: «Когда я слышу слово «демократия», моя рука тянется к гигиеническому пакету». А Малахольный остался, как остались и еще сотен пять «китайцев». Правда, перепуганные перипетиями ухода «раскольников», они поутихли.
Тихая колония хиппарей, быстро разнюхавшая, какие местные грибы можно с толком есть, нюхать и какими натираться, нежилась на пляже. Кое-кто взялся за ум и принялся утеплять палатки и возводить шалашики. Полным ходом шла меновая торговля чего угодно на что угодно. Правда, отвечающий за «болото» член штаба взялся за них всерьез. Как приперли холода, было заявлено – или сами отправляйтесь строить лодки и ловить рыбу, или поставочки прекращаются. Кто-то ушел к рыбакам, кто-то – к охотникам, самые ленивые и упрямые выменивали дрова, рыбу и мясо на патроны, ножи, детали обмундирования, собак и т. п.
Время от времени отсюда уходили к Сергею, Юргену или Евгению оженившиеся. Хотя там «китайцев» принимали куда как неохотно: все путевые места были забиты и обжиты. Уже накануне первых морозов на «раскольный» берег ушло с десяток семей, образовавших наш западный щит – цепь отдельных избушек, дугой отсекавших подступы со стороны Великих Озер к узкой части пролива. Чуткий, как паук, комендант немедленно посетил их и после долгих переговоров от души вооружил хуторян, выдав им зерновой запас и уговорив высаживать на пробу по весне земные культуры.
К первому снегу в обязанности «внутренней охраны» Роберта входил и регулярный рейд вдоль хуторков с целью отстрела опасных тварей. Младшая смотрительница животных договорилась со всеми хозяевами собак направлять щенков именно туда.
Обезлюдевший Китайский Квартал все больше напоминал большую и бестолковую индустриальную деревню. Там завелся свой собственный деревенский дурачок, тот самый Малахольный, так портивший кровь Сергею. Этот был из самых завзятых либералов. Он даже собратьев по разуму из западных палаточных лагерей считал почти что реакционерами и по вечерам шастал меж шатров Китайского Квартала с жестяной кружкой чая, рассуждая о военном коммунизме, установленном штабом. Комендант обязал Богдана пестовать его и спасать от неизбежных избиений, ибо Малахольный служил чем-то вроде падальщика, могильщика демократии, замечательно дискредитируя саму идею. Осмелев, тот даже развешивал изредка какие-то листовки, а раз, не найдя на что бы выменять у рыбаков еду, даже объявил голодовку. Однако на пятом часу бурчания в животе над ним сжалился наш бравый цыган и вручил ему несколько явно украденных из общих запасов банок с консервами.
Еще Малахольный сочинял примерную схему разного рода референдумов, систем выборов то ли конвента, то ли верховного суда, набросал пару проектов конституции, причем бумагу ему через третьи лица подбрасывали Богдановы орлы, не особо и скрывая этот факт от общественности. А общественность «китайская», в общем-то, довольная существующим режимом, но по привычке любого «болота» ждущая подвоха от властей, втихаря обсуждала у костров, что «военщина» готовит «переворот», в том смысле, что колония в одночасье под дулами автоматов может ухнуть в демократию. Комендант потирал ладони и ходил по Золотому полуострову веселый и румяный, прослышав, в каком негативном контексте говорят в палаточном лагере о грядущем «демократическом путче».
– Еще немного, и толпа начнет суды Линча. Тут уж ты, Богдан Савельевич, не проворонь. Ведьмовских процессов и самосуда нам не надо. Малахольного пестуй. От него пользы не меньше, чем от всех наших минометов.
В общем, конечно, Китайский Квартал был чугунным ядром на ноге колонии. Бароны и Флинт, дня не проходило, начинали орать, что пора перестать без толку жечь патроны, и пусть птицы да рыбы выжрут каждого второго в палатках, а уцелевшие обустроятся где-нибудь еще.
Но на то и штаб, дабы феодализм вдруг в одночасье не перешел бы в бандократию.
И форты-«спутники» исправно охраняли подходы к полуострову, ибо, как сказал Тамплиер, наряду с патронами, человек в своей голой абстрактной натуре – тоже наше наиважнейшее достояние, кое никак нельзя разбазарить!
А вскоре пришла наша первая зима.
Наверняка колонисты из числа посвященных обрадовались бы, узнав, что и у потенциального противника завелся собственный маньяк. Поэтому к боевым потерям, пусть пока минимальным, прибавились и «бытовые» – убийца, кто бы он ни был, поражал свои цели далеко не в случайном порядке.
И это было ясно.
Глава 10
В середине зимы лиман, по крайней мере наша южная его оконечность, стал удивительно красивым.
Буквально все – и густые тростники по берегам, и сухие и ломкие без листвы заросли кустарника, и заболоченные берега – было осыпано крупными снежными кристаллами.
Снег здесь был редок.
Не сравнить местную зиму даже со средней полосой России. Но когда снег шел, особенно в безветренную погоду, от красоты захватывало дух. При лунном ли, при солнечном ли свете громадные хлопья, медленно, как во сне, опадавшие с белоснежных облаков, успевали окрасить берега нежнейшими оттенками всех цветов. Будто бы сам воздух и краски здешней природы играли на льдистых гранях снежинок. Бывало, что снег ложился пластами, совсем тогда не отличаясь от земного. Но чаще он таял, пока мороз не прихватывал тонкий, не покрывающий полностью землю слой наиболее стойких снежинок, и тогда трудно было заставить себя наступить на них. Они казались удивительно живыми, хрустальными, хрупкими. Сверкающая паутина и пух покрыли густые островки ряски и цветов, стойких к холодам.
«Озеро засахарилось!» – восхищенно воскликнула Татьяна, впервые увидав такое диво.
Вместе со снежным покровом в лимане появились «сирены». Или же они были тут и раньше, просто не обнаруживали себя.
Это были весьма забавные, неповоротливые звери с телом беременной рыбины и мордой бегемота, словом – небольшие копии земных ламантинов и дюгоней. Целое стадо из нескольких десятков особей
