зелень дорожек, и миллионы отчаянно веселых солнечных зайчиков. И у стволов деревьев и под ногами Гришука – повсюду пляшет неугомонная сеть теней, и земля живет.
Дорожка свернула вверх по горе и стала каменистой. По обе стороны теперь сплошные стены темно- бурых безжизненных сосен, под ногами ковер мертвой хвои. Глухо шумит ветер в отдельных вершинах. Распластавшись в безоблачном небе, высоко плавают ястреба. Вон у той старой сосны, корни которой густо усеяны белым пометом, их гнездо. Сколько жизнерадостных певцов прекрасного сада замучено в этом разбойничьем замке! И повсюду здесь; у корней старых деревьев, в темных норах и ямах живут настоящие убийцы лисы и другие хищные звери. Не по нутру Гришуку здесь. По едва заметной тропе, проложенной зайцами, он свернул в сторону и стал продираться сквозь чащу, ежеминутно цепляя на себя паутину за паутиной.
Его провожает торжественный шум леса.
Крак, уже оперившийся, с отросшими крыльями, следует за ним, как собака, – только не по земле, а перепрыгивая с дерева на дерево. Уставая, он, по старой привычке, бесцеремонно садится Гришуку на голову или на плечо.
Раньше ребята боялись, что Крак улетит, как только подрастет. Не тут-то было. Он привязался к ним, как щенок, и буквально всюду сопровождал их, летая над головами. Он, видимо, чувствовал себя с людьми лучше, чем с какими бы то ни было другими живыми существами. Ребята с ним так сжились, что не обращали на него внимания до тех пор, впрочем, пока он не давал знать о себе каким-нибудь скандалом. На это он был большой мастер.
...Замечтался Гришук... Впереди – неожиданный просвет. Вот так полянка! Он вошел словно в комнату с застоявшимся ароматом лесных трав и спелой костяники. Сколько ягод! Придется лечь на землю и есть.
Гришук беспечно положил ружье на траву и, растянувшись на пригорке, несколько минут лакомился душистыми сочными ягодами, переползая с места на место. Он совсем забыл, что находится в диком лесу, где опасность сторожит человека на каждом шагу. Незаметно пробираясь от куста к кусту, он вполз в густую траву. Впереди него, покачиваясь, точно на рессорах, подскакивал Крак, бойко склевывая ягоды перед самыми его пальцами. Озорничая, он то набирал их полон рот, то снова выпускал.
– Да отвяжись ты, окаянная сила! – замахнулся на него Гришук, когда вороненок выклюнул у него ягоду из самых зубов.
Крак вспорхнул на ближайшую ветку – и вдруг раздался его неистовый тревожный крик.
Гришук мгновенно вскочил на ноги. И вовремя!
В каком-нибудь полуаршине от того места, где он только что шарил рукой, из травы смотрела, горя злобными сургучными глазами, потревоженная свирепая хозяйка поляны – гадюка. Крак летал над ней и неистово кричал.
Через секунду гадюка яростно крутилась и шипела под сапогом Гришука.
Гришук поднялся на ноги и пошел обратно.
– Ты, Краченька, совсем умница, – говорил он, ласково гладя шелковистую спину вороненка, севшего к нему на руку.
Крак все еще хохлил дыбом перья, злобно пучил на поляну глаза и неистово орал.
– Успокойся! Умница! Совсем бы хорошая была птица, если бы только у меня карандаш и бумагу не отнимал, когда пишу... Да, да, умница! Зачем только целых пять страниц из моего дневника искрошил этим вот дурацким носом?.. Да у Федьки аптеку разграбил, разбойник ты! – Он слегка щелкнул его по огромному блестящему носу. – А сейчас, может быть, жизнь мне спас. Ну, разве не разбойник?..
Как всегда, когда его гладили, Крак притих, присел, утянул голову, задернул глаза пленкой и, начиная засыпать, как-то нежно захрипел.
II. Проделки Крака
За последний месяц Крак очень вырос и сделался довольно большим и сильным. Во всех делах экспедиции он принимал самое горячее участие, в особенности в хозяйстве.
Больше всего он любил делать то, что ему строжайше воспрещалось. Стоило ему увидеть, например, где-нибудь забытую коробку спичек – готово! – он кидался стремглав, хватал и взлетал с ней на дерево. Для него это было делом одной минуты. Каким-то необыкновенно быстрым и ловким ударом носа он выбивал сразу все спички, они разлетались веером. А коробку тотчас раздалбливал на мельчайшие щепочки. Потом спускал сверху клочки один за другим и, повернув голову набок, ехидно смотрел, как они кружатся.
Но, кажется, ничего он так не любил, как хозяйничать в ящике Федькиной аптеки, среди ее скляночек, коробочек, порошков и пилюль. Однажды он выхватил у зазевавшегося аптекаря пакетик с пилюлями и мгновенно взлетел на сосну. Он долго, помахивая мешочком «chinini muriatici», глядел вниз на бесновавшегося Федьку, потом вытащил пилюлю, расклевал, выплюнул с негодованием, обтер нос и, осторожно вытаскивая клювом пилюли, начал одну за другой спускать вниз.
Вообще с Федькой он вел войну. Надевает утром Федька сапоги – Крак уже тут как тут, подскакивает бочком.
– Уйди ты, голубчик, пожалуйста, – уговаривает Федька, махая на него сапогом. – Уйди от греха, сделай милость.
Но Крак только дыбит перья, жмется к земле, шипит, как змея, и опять подходит с самым невинным видом. Стоит, однако, Федьке зазеваться – цап! – за его портянку и тащит, дергает, упирается ногами в землю. Федька замахнется, а Крак уже сидит у него на ноге и – раз! – своим долотом по босым пальцам. Подпрыгнет Федька, изрыгая проклятия, а Крак отскочит в сторону, вывернет голову теменем к земле и ехидно заглядывает из-под низу: что, дескать, каково?
Всего забавнее он заглядывал внутрь пузырька или в щель дерева, в ствол ружья. У него было при этом непередаваемо ехидное выражение и поза человека, который, согнувшись, подсматривает в замочную скважину. Иногда ребята готовы были его возненавидеть, когда, например, он тащил последнюю коробку спичек или разбрасывал пилюли. Но сейчас же он и смешил их до слез. Это был великий скандалист и озорник.
В самом скверном настроении невозможно было удержаться от улыбки, глядя на его ехидные подскакивания, на эти вывертывания головы и подсматривание. В дороге он постоянно стаскивал с ребят шапки и уносил их на дерево. Однажды он выхватил у Андрея изо рта дымящуюся папиросу и уселся с ней
