Этим мертвякам было название – волкулаки[6]. Они могли оборачиваться собакой или свиньей, или даже пеньком осиновым. Про то многие люди говаривали.
Просили тихвинского попа, чтоб справил на обвале второе погребение, отпел бы панихиду по рабам божьим, «их же имена ты, господи, веси». Но поп был жаден, ломил с просителей немыслимую цену. И так лежали косточки неприбранные, у всех на виду.
Кавалер рисовал, посмеивался, качал головой.
А Васятка побоялся, что мертвяк ночью придет в чулан, задушит. И он не стал рисовать.
Но все, что ни случалось ему начертить на бумаге, все господин Корнель брал и складывал в свою шкатулку. Васятка не понимал, зачем кавалеру надобны были его листочки.
Однако вскоре все это выяснилось.
Наступил день спуска кораблей. Первым шел на воду большой бриг «Пантелеймон».
В это утро Васятка проснулся рано. Во дворе еще стояла тишина. Но что-то разбудило малого, какой-то звук. Какое-то смутное воспоминание о родимом доме принес далекий звук.
Васятка открыл глаза и увидел постылый полумрак чулана. Тоненькая полоска золотистого света из крохотной отдушины в двери, кошачьего лаза, струилась по полу. И это был свет не свечи и не фонаря. Это был луч восходящего солнца. Стало быть, дверь на улицу была открыта. И Васятка услышал какие-то гулкие хлопки.
Тогда он понял, что слуга на дворе выбивает палкой пыль из ковра.
Но не это все-таки разбудило его.
И вдруг раздался тот звук… господи боже мой! Это пела, выговаривала пастушья дудочка. Где-то, видимо за рекой, ходило стадо.
Дудочка и была воспоминанием о доме.
Так начался этот знаменательный день.
Кавалер Корнель не будил утром Васятку, не тащил его по буграм с тяжелой шкатулкой. Он, кавалер, голубой плащ надел, кафтан с серебряным шитьем, зеленые башмаки на красных каблуках, с золотыми пряжками. То всегда в рыжем парике ходил, а нынче надел белый, обсыпанный мукой. Длинная шпага на дорогой перевязи болталась сбоку.
Кавалер был преважен.
Встретив Васятку, он смешно подмигнул и, оттопырив шпагой плащ, пошел к адмиралтейству.
Герцог ижорский Алексашка еще раньше туда отправился, поехал в раззолоченной карете, запряженной шестериком вороных жеребцов, с верховым форейтором, с запяточными гайдуками.
До адмиралтейского двора и полверсты по было, по такой погодке самый бы раз пешком прогуляться. Ему, может, и самому хотелось пройтись, но очень уж любил пустить пыль в глаза. Медом не корми, только б против всех отличиться.
Туда, к адмиралтейству, тянулся народ – и в каретах, и в колымагах, и верхами, и пешие.
Государева верейка, разукрашенная пестрыми вымпелами, покачивалась на легкой волне.
А тот корабль, что собирались спускать, «Пантелеймон», подпертый толстыми бревнами, стоял еще на суше, наряженный, как немецкий щеголь: по борту – толстые жгуты из сосновых веток, и мачты перевиты красными, голубыми и белыми лентами. И таких же цветов флаг на корме. Медные пушки, начищенные до огненного блеска, как бы языки грозного пламени, жарко сверкали на солнце.
А под кораблем устроили широкие, намазанные жиром полозья. По ним «Пантелеймон» должен был соскользнуть в воду.
На толстом слое жира отражалось солнце, а мужики, макая квачами в бочки, все мазали и мазали полозья.
И возле валялись пустые бочки из-под жира.
Герцоговы слуги побежали глядеть, как будут спускать корабль, и Васятка увязался с ними.
И он увидел царя.
Он узнал того длинного, с кошачьими усиками, Питера Баса, который взял его табачными пальцами за щеки и отдал кавалеру.
Питер Бас саженными шагами ходил вокруг корабля, глядел – так ли все сделано, не забыли ли чего. За ним рысцой трусили важные господа: ижорский герцог, господин адмирал Апраксин, кавалер Корнель и еще какие-то, по разговору – немцы, франты, в цветных плащах, в белой пене кружевных воротников.
Еще были иноземцы-мастера – в кожаных штанах, в красных и полосатых куртках, с трубками в зубах.
Тоже и русские мастера были, шхип-тимерманы, или, проще сказать, корабельные плотники, Федос Скляев, царский любимец, Гаврила Меншиков, Лукьян Верещагин.
Человек с двадцать ходили за Питером, не отставали.
Царь кричал сиплым, прокуренным басом. У одного мужика вырвал квач, замахнулся, но бить не стал.
Длинной ногой отпихнул пустую бочку. Она подкатилась под ноги расфуфыренному немцу, и тот, не успев отскочить, растянулся, запачкал рыжей глиной бархатный малиновый кафтан. И Питер Бас заржал, как жеребец, и все заржали. И какой упал, тоже, хоть и нехотя, а посмеивался.
Потом Федос Скляев что-то сказал царю. Тот нахмурился, дернул щекой и полез через подпорки в яму под киль корабля. За ним все полезли и скрылись в яме.
Васятка толокся среди герцоговых слуг.
Все воронежские бугры были усеяны горожанами и посадскими. Торговые люди – какие палатки раскинули с жамками, с кренделями, с маковниками, какие кузова поставили с пирогами, какие с бочками квасу, меду, какие с горячим сбитеньком, – все эти торговые люди кричали, божились, навязывали свой товар, сыпали присловьями и прибаутками.
Еще великий пост не кончился, а кругом – грех, праздные люди, торжище.
Успенский дьячок Ларька плевался, хватал за полы идущих поглазеть, стращал вечными муками: пост же!
Остановленные вздыхали, крестились, сокрушаясь, а сами все-таки шли.
Вдруг на реке пальнули из пушки. К корабельным подпоркам кинулись мужики, стали выбивать бревна, на которых держалось судно. Вот выбили последнюю подпорку – и корабль, сперва медленно, нехотя, а потом шибко, как стрела, разбрасывая и ломая доски полозьев, помчался к воде.
Он ворвался в синюю гладь реки, зарываясь носом в белую пену волны, разметывая брызгами солнечные кружочки.
Когда, выровнявшись, корабль закачался на воде, на нем заиграла роговая музыка, застучали барабаны.
Народ закричал, зашумел. С адмиралтейства ударили пушки. А Питер Бас уже подплывал на верейке к «Пантелеймону». Он проворно вскарабкался на корабль по веревочному трапу и, сорвав с черных кудрей треугол, закричал:
– Виват!
И все матросы и гости закричали:
– Ура! Виват!
И на буграх зеваки тоже кричали что-то.
А долговязый Ларька стоял у церковных ворот и плевался.
Глава девятая,
Вечером того дня во дворце светлейшего князя и герцога ижорского дым стоял коромыслом.
Толстые витые свечи горели в люстрах, в модных шандалах, в степных канделябрах, всюду, даже на лестнице. И на крыльце.
Красновато озаряя каменных мужиков с рогатинами, пылали смоляные плошки.
А в залах столы стояли, накрытые бахромчатыми скатертями. И чего только не было на них – всякие яства.
Наши природные, русские: холодцы, гуси, поросята, аршинные осетры, кулебяки мясные и рыбные, тугие
