Воронеж! Куда нам, детям твоим, от тебя? На твоей земле родились и помрем, видно, на ней же.
2. К чему-то про смерть помянул, коли столько Воронеж красен? Да он-то, свет, лучше б и не надо, кабы не управители: одолели, злодеи. Чего удумали! На дворе – самая пора, не нынче-завтра отбивать косы, а они мужиков сгоняют на многие повинности. Приспичило, ведаешь, градские стены поправлять, ветхи-де стали, не надежны. Шутка ль? Ведь их, стен-то, в длинку – верста, самое малое. Да башни, да надолбы, да рвы копать. Солнышко же не ждет, – вот луга косить, убирать, а там и ржица дойдет. Бабенкам одним как управиться? Горе! Летошние годы все на строении маялись, новые города – Коротояк, Орлов строили, поставили, думали – конец, ан теперь – старые поправлять загорелось. Шли мужики на повинности плачучи.
3. Приплелось горе мужицкое к градским степам, стало рубить, копать, строить. А что за стенами? Так ведь горе же! Ведь не пришла погибель на злодеев: Грязной давит, Лихобритов душегубствует, Толмачев из души две души рвет. Также подьячие – Кошкин с Чарыковым, также и торговые люди, богатей Титовы, да Прибытковы, да Гарденины; также и попы, и пристава, и дети боярские, – последние соки жмут из воронежского жителя, да что им до него! Ихнее дело – дави, наше – терпи. Но уже и терпенью конец показался – доколе же? В памяти у всех запечатанные печи, поборы неистовые, Пронки Рябца кнут прежестокий, какой на двадцатом ударе дух вышибает. Стали люди воронежские меж собой шептаться.
4. Пошел у нас шепот с Кудеярова налета. На красную горку случилось: среди бела дня налетел, разбойник. Тут – свадьбы, тут – гульба, а он с тридцатью молодцами на телегах вскочили в Московские ворота да на двор к Сережке Лихобритову, но тот от них, хитрый, схоронился, в отхожую яму залез. Они же у него все имение перешерстили, подожгли; кинулись к гарденинским лавкам, разграбили, а под конец того на торгу кричал Кудеяр, что дураки-де вы, воронежские жители, сидите, хрип себе ломаете, а есть указ: всех воевод и подьячих побить и торговых людей побить же; а указ-де тот еще за лесом, но ждите, и по сю сторону будет вскоре. Тогда Кудеяра многие видели, и кой-кто признал в нем Илюшку Глухого. Да так ли? Кто знает. Шепот пошел насчет указа. Про то и ране на торгу болтали: будто на Москве уже погромили бояр, да и в Курске то же было, приезжие сказывали. Но воронежцы сомневались – не брехня ли?
5. Тогда прибежал орловский драгун Киселев и сказал про Москву. Хвастал, будто сам с погромщиками зорил дворянские домы, приказы жег, думных дьяков за бороды хватал. Ему сперва было не дали веры, но он забожился, сказал: «Со мной товарищ был, ваш, воронежский, да его в Ельце пристава взяли. Вот придет – и от него то же услышите. Он с Морозова-боярина от кафтана золотный клок оторвал, ей-богу!» Так покричал Киселев да и сгинул – ровно и не было его; думали, что он к себе в Орлов ушел, да вышло другое. Об том речь впереди будет. В семнадцатый же день июня месяца Герасим припожаловал в Воронеж. И он все то же, что и Киселев, говорил и парчу от боярского кафтана показывал на торгу, и в кабаке, и у церкви. После чего – куда шепот! – шум зачался по городу, но про то мы скажем погодя, а сейчас на другие дела поглядим.
6. Жил на Воронеже человек именем Богдан Конинский, боярский сын. Он жил ничего, справно. У него в Беломестной слободке домишко был, сад хороший, пчельник, всякие службы. И вышла у этого Богдана с подьячим Захаром Кошкиным свара. Чудно молвить, из чего вышло: из груши! Они соседями жили, через плетень, и на меже у них росла груша-тонковетка. Они и до этого не раз спорили – кому грушу трясти, да как-то все, хранил бог, миром обходилось: делили пополам. Но Кошкин жадный был мужик, завидущие глаза, и вот мало ему показалось половины; он минувшим летом взял да ночным делом и обтряс тайно всю. Богдан, застигши на том, потрепал-таки маленько подьячего, оттого-то и вышла брань. Пустяк – груша, а что сделалось! Вражда соседей что ржа разъела, дня без брани не стало. Курица ли Богданова залетит на Кошкино подворье, телок ли ненароком затешется на огород – подьячий их враз на запор: давай выкуп. Богдан бойцовых петухов водил, его бойцы на весь Воронеж славились, такие воители! Как-то раз Кошкин заманил Богданова кочета к себе, да и напусти на пего кобеля борзого, – только перья полетели! И еще многое против Конинского делал дурно. Под конец того пошел Богдан к Грязному жалиться на Кошкина, а тому – смех. Богдан горячий был мужик, он воеводу тогда нехорошо, срамно обозвал, а тот его, боярского-то сына, да на съезжую, да так трое суток и продержал, горюна, в холодной. Богдан после того при народе кричал: «Ну, погоди, Васька, июда! Осрамил ты меня, подлец, так я ж тебе не то сделаю!»
7. Впоследствии же с Богданом Конинским еще срамней приключилося. Он на масленой неделе к Исаю Прибыткову, купчине, сватов заслал сватать сыну прибытковскую девку. Отказал, пехтеря толстопузый! Да ведь глумно. Сватам молвила Прибытчиха: «Боязно-де к вам отдавать-то! У вас, слышно, груши с боем делят, так не убили б девку сгоряча-то. Надсмеялась над сватами, ан не конец делу: отъехали с прибытковского двора не солоно хлебавши, – что за диво? – народ на улице ржет, пальцами показывает на сватов. Те глянули – батюшки! – за санями – тыква на обрывке мочальном тащится. Не срам ли? Так вот и на Прибытковых запала у Богдана обида, да уж тут жалиться куда пойдешь? Обычай. С того времени он покой потерял, сна лишился и стал жить, на обидчиков затая злобу, об одном лишь помышляя: как бы и им сделать дурно. Тут-то ему наши москвичи подвернулись. Как зачался по городу шум, так его и осенило: «Пришла-таки погибель на обидчиков, слава те господи!» И стал слушать крикунов и держал их руку.
8. Но опасался быть с ними явно: ну-ка схватят да к Рябцу! Дворянскому телу – ни сабля, ни стрела не страшны, палаческий кнут страшен. А тут на Воронеже грамотка объявилась, чтоб воеводу и голов, и всех больших костей побить и пограбить – всего тридцать четыре двора. Ее, грамотку, думный дьяк не писал, скорый гонец не вез, ее, ежели правду сказать, тут, недалече от Воронежа, составили, а именно: в сельце Устье, на чаплыгинском подворье, рукой известного нам беглого иеромонаха Пигасия. Сумнительна была, да что! Ведь говорится ж: не гляди, что не поп, гляди, что грива поповская! Писано красно – как веры не дать? По стрелецким, по казачьим дворам прочли, вовсе народ закипел. Тогда стал Богдан крикунов к себе в гости звать, тайно пошла у них беседа. Человек с двадцать и больше хаживали – из стрельцов, из казаков, и из посадских многие, и всякого народу бывало. Сюда же и Чаплыгин прибился. Ему ко времени тому Грязной и вовсе поперек глотки стал: проведав, что чуть ли не с чаплыгинского двора ушла на Москву челобитня, в отделку осатанел, остервенился; повинностями да поборами многими такую тесноту сделал, что боярскому сыну хоть в петлю, так впору. Чаплыгин тайно привез к Богдану Пигасия, и тот еще листов десять написал – пошла грамота гулять! Она и в кабаке, она и на торгу, она и на стенах градских, где мужики плотничали. А один раз – даже, если сказать, не поверите – на воеводском дворе к воротам прилепилась, право! Лихобритов сказал: «Это все Гараська, собачий сын, мутит! Он как с Москвы пришел, так из народа не вылазит, подлец, с худыми речами». Грязной сказал: «Что ж ты ты сопли распустил? Кудеяра взять не можешь, так по крайности хоть Гараську хватай, дьявола!» – «Да поди-ка схвати, – усмехнулся Лихобритов, – круг него завсегда людей – станица, не дадут ведь». – «Так вели Толмачеву, чтоб со стрельцами взял!» Лихобритов только рукой махнул: «Куды-де, батюшка, стрельцы! Они по нонешнему времю и есть первые заводчики!»
9. Лихобритов правду сказал: Герасима взять было трудно. Он по вся дни на многолюдстве что в котле – народу стена, поди сунься! Раз так-то разлетелись было лихобритовские молодцы, да и не рады, насилу ноги унесли. Иное дело – в доме смутьяна взять бы, – так дом-то где? Как с Москвы прибежал казак, одну лишь ночку в своей избе перебыл, а после того где ночевал – неведомо. Сам Лихобритов со своими шишами не раз, в мужицкие сермяги убравшись, тайно выглядывали Герасима возле торга, на посадах, да что! – как из-под земли вырастал, смутьян, во многолюдстве, да и пропадал так же. А тревожил-таки народ: уже дворяне да подьячие да и торговые люди опасались ходить в одиночку, чтоб не побили: такая шатость сделалась в народе. Дальше – больше – и плотники со стен послезали, заткнули топоры за пояса; им десятники кричат: «Куда? Воротитеся, черти посконные!» А они смеются лишь, не идут. На торгу же людей стало невпроворот, из ближних деревень и не надо б ехать, так ехали: из Боровой, из Собакиной, из Ряднушки, даже из Орлова-городка да из лесной деревушки Углянской, – всем, видишь, на Воронеже дело оказалося! Так же и стрельцы, и казаки в шатость пришли, перестали начальников слушать: казачий голова Семен Позняков велит в круг собраться, так не идут же. «Нам-де нынче в вашем кругу делать нечего, у нас-де нынче свой круг!» А стрельцы еще лучше того сказали Петру Толмачеву: «Худо, что тебя ногаи тогда не побили, ну, дай срок, будешь и без ногаев побит!» Про такие дерзкие слова Толмачев с Позняковым донесли Грязному. Тот закипел было, да скоро притих, сделался смирный. Что ж так? А вот слушайте.
10. Жили на Воронеже среди добрых людей два христопродавца: стрелец Гаврила
