воображение помогало: как наяву, виделись дивные пальмы, голубой океан, беломраморные дворцы, пираты, хлопающие парусами корабли, рычащие львы… Или закованные в железо рыцари, башни замков, Роландов рог в Ронсевальском ущелье… За Роланда и пальмы южных морей в кондуите ставили «весьма изрядно», за ямщиков и цибики – «удовлетворительно» и даже «не совсем удовлетворительно».
На шестнадцатом году у Ивана Савича зачернел пушок над губой, мальчишеский голос давал баском петуха, но детство беспечное все еще помнилась, улыбалось издалека. Нянькины сказки сменились чтением романов Вальтера Скотта и мадам Радклиф, чтением увлеченным, допоздна, далеко за полночь; отец ворчал: «Свечей на тебя, стюдент, не наготовишься…», но ворчал добродушно и даже не без гордости втайне за приверженность сына к книге.
Когда весной 1839 года Иван Савич принес табель об окончании училища, где почти все стояли отличные отметки, Савва усмехнулся, довольный: «Ну, братец, утешил! Ей-право, утешил… Молодца!» И так хватил сына по плечу, что другой бы на ногах не устоял, а Иван Савич – ничего, не поморщился, не сморгнул. Отец сказал: «Ого! Одначе ты не токмо в науках силен…» В этот день старик подарил Ивану Савичу охотничье ружье. Он его где-то на толкучем купил или обменял, бог его знает, за бесценок, конечно, но сыну подарком угодил. И хотя ружье было давности мало что не столетней, заряжать его приходилось мешкотно, сыпля порох на полку, – Иван Савич обрадовался, как маленький. Детство, детство еще обитало в его натуре.
Оно улетучилось враз, словно ножом его отрезало. Осенью пошел Никитин в первый курс семинарии, в риторику. И кончилось детство.
Но как ни старались семинарские аракчеевы выхолостить, умертвить души своих питомцев, как ни усердно возводили вокруг них, казалось бы непробиваемые, стены мертвой схоластики, все равно ветер живой жизни проникал в затхлые семинарские классы и дортуары, шевелил листы тетрадей с латинскими текстами церковных проповедей, где среди скучнейших каллиграфических прописей темных рассуждений нет-нет да и мелькали то засушенный цветок полевой незабудки, то изящным росчерком пера очерченный женский профиль или даже слова романса «Ах, о чем ты проливаешь слезы горькие тайком и печально утираешь их кисейным рукавом»…
В стенах воронежской семинарии прочно жили литературные традии, и никаким ладаном, никакими молитвами и заклинаниями выкурить их не удавалось. В семинарии еще была жива память о братьях Сребрянских – об Иване, отданном за вольнодумство в солдаты, об Андрее, дружба которого с Кольцовым была не только случаем в семинарских преданиях, но и страницей из истории отечественной литературы. Наконец, прославленный киевский митрополит Евгений, тот, которому великий Державин посвящал стихи, первый воронежский историк и литератор, сам был питомцем сей альма матер, и хотя тому с лишним сорок лет минуло и звался он тогда в миру Евфимием Болховитиновым, или Фимушкой (для друзей), или
Но науки семинарские!
Элоквенция…
Каноника!
Библейская история…
Иван Савич на упомянутые уроки сперва, скучая, ходил с неохотой, – затем стал пропускать, а затем и совсем забросил. В табели появились пометки учителей: «недостаточен», «весьма недостаточен», а то и вовсе – нули. Однако именно в первом классе ритор Иван Никитин сочинил свое первое стихотворение. Шестнадцатилетний юноша почему-то вообразил себя стариком: мрак, буря, одиночество… Он записал десяток строк на бумажке, читал, упиваясь музыкой слов, однако бумажку порвал, сжег клочки и никогда никому не сказывал о первом своем творении. Со стороны, может быть, такое раннее стариковство, такие несвойственные мальчику печаль и даже отчаянье могли показаться немного смешными, навеянными книжным чтением; но так ли это? Разумеется, книжность сказывалась, книжность давила, но образ мрака и бури, образ житейской беды был не случаен: светлый семейный мир именно темнотой покрывался, родительскому дому грозила горькая участь разорения. Признаков этого появилось множество, каждый день приносил предвестие беды. Любивший смолоду прифрантиться, ходить гоголем, одеваться чисто – в поддевку тонкого сукна, в щегольские сапоги с медной прошвою на каблуках, отец вдруг заплошал: дорогую поддевку сменил на изрядно потрепанный затрапезный кафтан с пятнами грязи и дегтя на длинных полах; вместо франтовских сапог появились грубые, смазные, из дурно выделанной дешевой кожи; пуховая шляпа обветшала, сделалась похожей на сермяжный мужицкий колпак… Маменьке, бывало, в именины ли, в праздник ли какой даривал отрезы шелка да бархата; нынче маменьке приходилось праздник встречать без гостинцев. А как рассчитали стряпуху, так и вовсе захудала, бедная: ситцевая кофтенка, деревенская понява да стоптанные, разбитые, плохонького товара башмаки – всего и наряду… А ведь еще не старая и собою пригожая была женщина Прасковья Ивановна-то.
Лошадь вдруг со двора исчезла, резвый гнедой жеребчик Королек, на котором батенька в новых дрожках-бегунках по своим торговым делам езживал; за жеребчиком и бегунки куда-то девались, осталась в сарае одна разбитая обшарпанная таратайка. Дальше – больше, концы с концами совсем перестали сходиться; рабочие, приказчики разбежались, угрозами с трудом выбив от Саввы расчет. Да, сказать по правде, на заводе уже и делать стало нечего; за плавку вощины, за формовку сам старик взялся. И, как свечного товару теперь вырабатывалось ничтожнейшая малость, то и лавку свечную пришлось закрыть. И некогда гордый, задиристый Савва Никитин в один недобрый день пошел к Смоленскому собору на рынок – торговать с лотка.
Это все были печальные, темные дни падения как торгового никитинского дела, так и самой семьи. Все видел, все понимал Иван Савич. Молчаливый, замкнутый, по природе своей живший весь в себе, он сделался еще нелюдимей, еще больше замкнулся. Вот когда пригодился ему батенькин подарок: частенько уходил он с ружьем бродить по пригородным лесочкам. Вряд ли охота его занимала, скорей всего в лесном безлюдье, в тишине хотелось забыться, хоть на несколько часов уйти из проклятой действительности. «Мир покрылся темнотой…»
Иной раз и дома не ночевал. Припозднившись, зайдя далеко, где-нибудь в укромном месте, в овражке, разводил костер, сидел за полночь, глядя задумчиво на золотые города огня. Они возникали, причудливыми башнями громоздились, казалось, век будут стоять нерушимо – и вдруг падали, обращались в прах… «Это – жизнь, – думал Никитин. – Мечты, надежды, дворцы, построенные на песке…» Вот загадывал: «Кончу философию и – в Москву, в университет», ан все рухнуло. Померк костер, одни головешки чадят…
Лес пребывал в спокойствии. Редкий звук тревожил тишину – далекий вопль неясыти, падение гнилого сучка, прошмыгнувший в палой листве барсук. Величественно шла ночь, ее безмолвная поступь была как шепотом сказанный торжественный стих гекзаметра. В табели у Ивана Савича из латыни всегда стояло
